Вскоре врангелевский белый Крым был взят красными и погрузился в массовый красный террор. В истории Белого движения он остался во многом уникальным, хоть и обреченным, опытом «левой политики правыми руками», военной автократии, реализовавшей рыночную аграрную реформу и остановившей столь распространенные в белом тылу еврейские погромы. Исследователь резюмирует: «Недолгий опыт врангелевского периода Белого движения продемонстрировал, что при наличии политической воли и решительности погромы и антисемитскую агитацию вполне можно было пресечь даже в условиях Гражданской войны и морального разложения рядовых солдат и значительной части офицерского корпуса. Правда, следует иметь в виду, что врангелевский эксперимент был локализован во времени и пространстве: длился в течение чуть более полугода и проводился на территории лишь одной из губерний бывшей Российской империи»[1074].

Булгаков был изгнан с кафедр. Оказалось, что, если не считать участия в мемориальном пушкинском заседании Таврической ученой архивной комиссии 18 октября 1920 года, последним общественным деянием Булгакова стало составление текста «покаянного воззвания» церкви. Можно утверждать, что и разговор его с Маклаковым, и предположительно продолженная им в воззвании линия церковно-философского преодоления «большевистского» иудаизма, которая в откликах эмигрантской печати и советских вождей превратилась в «призывы к еврейским погромам», стали не только предметом его творческих размышлений, но и причиной его общественно-политического, «репутационного» беспокойства. Два года спустя, высланный из советской России властями, Булгаков все еще держал в голове этот «погромный» идейный след, который, как видно, появился еще до церковного проповедничества 1920 года – осенью 1919 года, как реакция не на церковное, а на сугубо идейное выступление Булгакова. Мемуарист свидетельствовал о Булгакове: «Я был одним из последних, с кем он простился в Севастополе и я же оказался, вероятно, первым русским, встретившим его в Константинополе после высылки из СССР[1075]. Не могу, конечно, этого утверждать, но и не могу отделаться от тогдашнего впечатления, что годы советчины как-то его внутренне надломили. И наши разговоры на разные темы привели меня к некоторому общему заключению: даже для людей самого большого ума их эмоции играют огромную роль, временами даже смещающую их основную духовную линию. Между прочим, помню, что вскоре после приезда, он сказал мне, что П. Б. Струве хочет собрать оставшихся в живых участников “Вех” и выпустить новый сборник[1076]. Но у Струве возникли разногласия с Бердяевым. “П. Б. пишет все о смуте. Нет уж, какая там смута!” Очень беспокоило о. Сергия то, что кто-то приписал ему погромные проповеди в Крыму у белых, чего, конечно, не было. И он спрашивал, где это было напечатано»[1077].