И на прощание еще об одной, вернее, о двух женщинах. Это редактор нашей ленты Эмма Абайдуллина. Боюсь, буду необъективен, ибо Эмма по совместительству — моя жена. Поэтому речь идет сразу о двоих. Жена и редактор всегда со мною рядом. Благодаря им обеим я жив и работаю. Они обе помогают мне принимать трудные решения, обе дают мне дельные советы, обе всегда в курсе моих начинаний, обе помогают преодолевать сомнения. Иногда они в унисон ругают меня, невзирая на лицо (мое!). Правда, иногда они путают функции, и редактор меряет мне давление или пускает в глаза капли, тогда как жена предлагает выкинуть из фильма какой-нибудь эпизод или придумывает афишу фильма. Потом эта афиша становится обложкой книги об Андерсене.

Ее придумала то ли жена, то ли редактор, то ли обе вместе. Мне кажется, они обе относятся ко мне неравнодушно. Я им за это очень признателен и плачу им тем же. Без них я никогда бы не осилил этой трудной картины…

«Мой первый друг, мой друг бесценный…»

«Мой первый друг, мой друг бесценный…»

На встречах со зрителями, в том числе в США, я несколько раз получал записки примерно такого содержания:

«В некоторых Ваших фильмах встречается фамилия «Катанян». Почему? Это выдуманная фамилия или Вас что-то связывает с конкретным человеком?»

И в «Иронии судьбы», и в «Забытой мелодии для флейты», и в «Привет, дуралеи!» персонажи произносят фамилию «Катанян». Когда по сюжету сценария требовалось упомянуть какого-либо человека, мы с Брагинским всегда вставляли в диалог фамилии наших друзей. Естественно, если речь шла об упоминании в хорошем смысле, а не в дурном. Это были наши авторские забавы, домашние радости.

Так вот, Вася Катанян был моим самым дорогим, самым светлым другом…

Однокурсники — среди них Станислав Ростоцкий и Зоя Фомина, Вениамин Дорман и Лия Дербышева, Виллен Азаров и Василий Левин — называли его ласково Васька, Васенька, Васисуалий. Он был самым элегантным и самым остроумным из нас. Элегантность Васи была прирожденной. Все мы в 1944–45 годах ходили черт-те в чем, в залатанных штанах и заштопанных рубашках. Но Вася, как и остальные носивший обноски, все равно выделялся франтовством: напялит на себя немыслимый берет или завернется в какой-нибудь яркий шарф, и прямая ему дорога на подиум — показывать моды нищих. Хотя слова «подиум» мы тогда не знали. Васе была свойственна особенная пластика — отточенные, почти балетные жесты, грациозная походка, а его длиннющие ноги как бы заявляли о том, что принадлежат аристократу. Но куда все это девалось, когда он шел сдавать сессию! Элегантность испарялась, перед экзаменатором сидел затюканный, испуганный студент, косноязычно что-то мямливший. Это оставалось для нас загадкой. Мы готовились к каждым экзаменам, как правило, вместе — Зоя Фомина, Виля Азаров, Вася Катанян и я. Знали предмет одинаково, Вася иной раз лучше нас, но сдавали зачеты и экзамены по-разному. Мы трое получали почти всегда пятерки, а несчастный Вася не вылезал из троек. Он почему-то всегда, всю жизнь робел перед начальством, а педагог, принимавший экзамен, был для Васи, несомненно, начальником. Особенно Катанян пасовал перед марксистско-ленинской теорией. Надо сказать, что кафедры марксизма-ленинизма были во всех институтах в те годы на особом привилегированном положении: за ними стояла власть, Сталин, Министерство государственной безопасности, коммунистическая партия и тому подобные страшилки. Двойка по политической дисциплине тогда приравнивалась к неблагонадежности. Педагоги коммунистических кафедр были поголовно неистовыми начетчиками. Подозрительность составляла их главное качество. На одном из первых занятий по марксизму преподаватель Новиков, знакомясь со студентами, спросил меня: