Художник «страшно волновался». Он рассчитывал на свою выставку, «чтобы окончательно встать на ноги», а торговец обвел его вокруг пальца. Гоген по-прежнему болен — когда он сможет взять в руки кисть и снова отправить во Францию партию картин? Через год, а то и через полтора? А до тех пор что ему продавать? «Страшный удар, который мне нанес Воллар, сверлит мне мозг, не дает мне спать… Почему я не умер в прошлом году?!» В июне Гогену исполнится пятьдесят один год. Он устал. Бороться, снова и снова бороться… Увы, для этого нужна энергия, а у него ее больше нет. Человек, который пять лет назад уже начал сдавать, но вступил в рукопашную с забияками из Конкарно, был колоссом по сравнению с нынешним Гогеном, «измученным, беспросветно усталым», который, старея, с грустью отмечал, как день ото дня убывают его силы, гаснет жизненный задор. Зрение его непрерывно ухудшалось, боли в ноге, не успев прекратиться, начинались снова, его мучила одышка, а порой схватки в животе, напоминавшие ему о «вылазке» в горы.

Прозябая в этом унылом мраке, Гоген пытался ему противостоять, найти какой-то просвет. По его просьбе Монфред прислал ему цветочные семена. Гоген следил, как они прорастают. В его саду теперь цвели ирисы, гладиолусы, георгины. «В сочетании с многочисленными цветущими таитянскими кустарниками они создадут вокруг моей хижины настоящий райский сад… Это очень меня радует». А тут еще Пахура вновь забеременела. Гоген заранее радовался рождению ребенка. «Быть может, он снова привяжет меня к жизни».

Цветы, ребенок… С помощью скудных средств, какими он располагал, Гоген пытался воскресить утраченный мир привязанностей. В январском номере «Меркюр де Франс» Гоген прочел отзыв о своей выставке, написанный критиком Андре Фонтена, который, по мнению Гогена, «ничего не понимает, но полон добрых намерений». Гоген написал Фонтена, чтобы защититься, разъяснить, растолковать свои замыслы, свою цель, связь между своим творчеством, своей личностью и обстановкой, где протекает его жизнь:

«Здесь, вблизи моей хижины, в полной тишине, опьяняясь запахами природы, я мечтаю о неистовых гармониях. Я черпаю отраду из своего рода священного ужаса, который угадываю в незапамятном прошлом. Былое — это запах радости, который я вдыхаю в настоящем. Скульптурная важность фигур животных: есть что-то древнее, величавое, священное в ритме их движений, в их необычайной неподвижности. В глазах мечтателя под тем, что на поверхности, трепещет непостижимая загадка. И вот наступает ночь — все отдыхает. Я смежаю веки, чтобы видеть, не понимая, мечту, ускользающую от меня в бесконечном пространстве, и я чувствую скорбную поступь моих надежд».