В это письмо вложено и другое – от М. И. Сабининой, в котором та подробно описывает, как они провели военные годы: «…Начало войны нас застало в Ментоне, но мы с мамми решили при первой возможности вернуться к себе, так и вышло – вернулись в декабре на Crespin. Прожили всю зиму. Война все разгоралась, и немцы приближались. Все и всех стали эвакуировать. Мы твердо решили не уезжать, а умирать в своей квартире. Начался буквальный исход, все уезжали на чем могли, уходили пешком из Парижа и запрудили собою все дороги. Много осталось погребенных в дороге, умерших от своих болезней и немецких бомб. Я сшила два удобных мешка, положила туда все, что необходимо, и так держали долгое время на случай, если насильно будут выгонять из Парижа, чтобы, уходя, надеть на спину, но, слава Богу, не понадобилось. Утром я пошла, как обычно, в 7 утра за хлебом и увидала – на стенах наклеены объявления, что Париж сдан и что жителям нечего беспокоиться. Газеты не вышли, и стали жить слухами. Все стало исчезать, доставка продуктов остановилась, и лишь торговки и торговцы на таратайках стали бойко торговать по нормальным ценам. Движения не было в Париже никакого, только метро. Банки, лавки, все почти было пусто и закрыто. Потом, когда немцы окончательно засели и взяли бразды правления, люди, все, кто уцелели, стали возвращаться, магазины открываться, подвоз кое-как стал налаживаться. Выдали всем продовольственные карточки. Никакого отопления не давали три года. Прошел так еще год, деньги стали подходить к концу, у немцев мы работать не хотели. Я как-то говорю шутя: „Дело подходит к лету, хорошо бы куда-нибудь наняться работать в деревню“. <…> А через неделю мы действительно уехали в деревню работать, и вот как это случилось. Приходит к нам как-то м[ать] Бландина, бывшая Ася [Оболенская], и говорит: „Мне сейчас предложили поехать работать в деревню, но я не могу, тогда меня просили найти двух старушек, чтобы вести хозяйство, к одному профессору, у которого месяц назад умерла жена“. Мы без всякого колебания решили, что это нам посылается как исход из нашего положения свыше, и мы должны принять это предложение.

За первый год войны мы с мамми очень похудели, да и в деревне не сразу отъелись. Настало лето, приехал хозяин со своими друзьями-стариками, исхудавшие, рады были попасть на деревенский харч. Мы очень много работали с мамми и за эти два с половиной месяца очень уставали, проводя дни от 7 утра до 11, а иногда 12 ночи, конечно, не всё в работе. После ужина, например, сидели слушали T.S.F.[131]и разговаривали, переваривали газеты. <…> Проводив „гостей“, в первую же зиму пришлось прекратить отопление из-за отсутствия угля. Отапливали свою комнату дровами. Зимы были очень суровые, я не помню за все годы таких, одну зиму 43-го года снег лежал целый месяц сугробами, мороз держался до 17 гр., но мы не очень страдали, ходили дома одетые тепло, в шапочках. <…> Наконец, четвертую зиму страшно было оставаться в холоде, хотя и в Париже не было никакого топлива у других. Но у нас был наш уголь в квартире еще за 40-й год, вот мы и провели зиму в Париже, и к нам все приходили греться…»