И невольно встает вопрос: как же беспомощно и травмировано должно быть общество, где такие расстрелы были возможны, а бросивший страну в первые дни войны Верховный Главнокомандующий принимал военные парады?

Чужой язык, непонятный вытянувшимся в струнку военным, – звучит из уст Сталина, как отторжение от России и ненависть к ней и ее народу.

Вождь был сейчас со своей армией, готовой за него умереть, и ненавидел ее, и в чем-то подозревал, и не желал говорить с нею на языке, понятном ей. Как насмерть испуганный припадает памятью к облику матери, к ее лицу и рукам, так и он припадал к родной грузинской речи. Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духовным. И выглядело это как обильный верблюжий плевок во все лица, обращенные к нему в трепетном ожидании (3/298).

Вождь был сейчас со своей армией, готовой за него умереть, и ненавидел ее, и в чем-то подозревал, и не желал говорить с нею на языке, понятном ей. Как насмерть испуганный припадает памятью к облику матери, к ее лицу и рукам, так и он припадал к родной грузинской речи. Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духовным. И выглядело это как обильный верблюжий плевок во все лица, обращенные к нему в трепетном ожидании (3/298).

Н.Л. Лейдерман трактует этот абзац, как писательскую концепцию: беды России происходят от того, что ею правят чужие[515]. Это возможная интерпретация, хотя я не нахожу подтверждения этому ни в публицистике, ни в других произведениях, ни в высказываниях Владимова. Анализируя эти строки, я прихожу к выводу, что Владимов считал Сталина чуждым всему: людям (и, помня о репрессиях в Грузии, можно сказать, что его «своим» было совсем не легче), России, солнцу (его работа по ночам, нелюбовь к яркому свету), жизни, миру. Как вышло, что этот мужской вариант Горгоны, от взгляда которого ватно подламывались ноги генералов, стал на десятилетия властителем, несущим гибель миллионам людей? Владимова очень волновал этот вопрос, о котором он говорил в интервью, когда текст «Генерала и его армии» только писался (4/261). Без ясного ответа на него, как был уверен писатель, у России нет надежды на лучшее будущее.

Тема отступления генерала Ф.И. Кобрисова и его армии

Никогда потом не был так стремителен темп немецких наступлений и так оглушительны успехи оккупантов; никогда потом они не имели такого преимущества – в силе техники, мощности огня, обученности кадров. А между тем именно в эти полгода исход войны был предрешен, если и не окончательно, то, во всяком случае, бесповоротно. Был потом Сталинград, были Курск и Белгород, Корсунь-Шевченковская операция и много других побед – их одерживала уже спасенная Россия. А спасена она была именно в те трагические дни сорок первого года…