О шинелях я говорю, поскольку вижу, что Вы не потеряли вкуса к детали, говорящей о человеке больше, чем, быть может, ему хотелось бы. Сколько их было! – и каких! – в «Иване Денисовиче» и, особенно, в «Матренином дворе», и как все теперь затопила идеология – против которой он столько воевал. И ведь прав был, в идеологии ни философии нет, ни нравственности, она и придумывается из своекорыстного интереса («Нравственно то, что на пользу пролетариату»[572]), тогда как искусство живет деталью, которая зачастую больше целого! Чтоб яснее было, сошлюсь на Бакланова. Человек по имени Парцвания[573] (верно ли пишу?) остается в памяти тем, что приносил еду в термосе и что однажды термос прибыл без Парцвании, забрызганный его кровью. И возникла нравственная дилемма. Не кощунственно ли эту кровь стереть тряпкой, пучком травы, а содержимое раздать по котелкам и съесть за милую душу? И напротив – не кощунственно ли это варево в землю вывалить, когда человек жизнь положил, чтобы его доставить на плацдарм? Такие вот вещи, простые, как библейские тексты, и задают работу для ума.

«Знамя» объявляет Ваш новый роман, ради которого, как я понимаю, Вы и оставили редакторское кресло[574]. Пожелаю же Вам молодых сил – и удачи. Перефразируя Суворова, «помилуй Бог, надобна же и удача»[575].

Как выпущу «Генерала» в «Книжной палате», то, разумеется, подпишу Вам с Эльгой Анатольевной, которой прошу передать мой привет и поклон. Между прочим, она права насчет влияния Гоголя. Люблю его больше, чем Достоевского. Но все же военная проза к нам пришла не из «Тараса Бульбы», а из «Севастопольских рассказов» одного артиллерийского поручика с простреливающим взглядом.

Наташа Вам обоим кланяется.

Георгий Владимов – Александру Солженицыну

7 мая 1993 г. Дорогой Александр Исаевич! Благодарю Вас за письмо от 24.4. Как всегда у Вас, оно прежде всего информативно: только из него я узнал о соотношении пленных и убитых, о провокациях особистов с пленными немцами. А на дружеское участие и добрый совет – грех обижаться, тем более что мысль автора в рецензии выглядит и впрямь уплощенно. Да и не могло иначе быть, когда из целого выдергиваешь отрывок, критик из него – цитатки, а газета еще усекает их. У меня же – Гудериан в Ясной Поляне перебирает причины, отчего не удался блицкриг: тут и новинка Т-34, и возня с Киевским котлом вместо рывка на Москву (по плану «Барбаросса»), и эти сонмы пленных, коими русские себе купили время, дотянули до зимы. И как один из немногих, кто понимал, что нельзя с народом так же обращаться, как большевики, «панцер-генерал» винит главнокомандующего (Гитлера), проморгавшего «перемену флага»: вместо снятия социализма выдвинуты святыни национальные, Совдепия с классовой борьбой обернулась – Россией («Пусть вдохновит вас образ великих предков»[576] и прочее). В таком контексте и всхлип «Братья и сестры!»[577] к душе приляжет. Речь Сталина 3-го июля я слушал 10-летним в Харькове, в толпе молодых командиров, вчерашних курсантов училища (где моя мать преподавала русский язык и литературу), а завтрашних мертвецов либо пленных (ни одного я во всю остальную жизнь не встретил!); тут, разумеется, никто репродуктору не грозил, слушали угрюмо – и, как мне теперь кажется, улавливали некое обещание: вот, мол, отобьемся, победим, и все пойдет по-другому… Не так давно «Свобода»[578] ту речь воспроизвела – Боже, ничего этого не было, никаких обещаний, ни удержанных слез, ни сдавленного дыхания, одно сухое бубненье с акцентом… Вот что с нашим восприятием делает время! Сходства с 1812 годом, действительно, нет – и Гудериан его не находит, сопоставляя себя с Наполеоном, но, сидючи 26 дней в доме Толстого, невольно об этом думается. Дать же «картину войны» я задачей себе не ставил, один бы кусок ее донести. Однако ж, и Власова я не упустил – только не в Киеве, а под Москвой. Этот отрывок даже «Московские новости» дали полностью – и с портретом командарма-20[579]. И вот это-то и обидно: тема, Вы говорите, стержневая, но, когда уже столько можно о той войне сказать, никого это не интересует, к фронтовикам отношение похабное, иной раз и так говорят им: «Зачем вы Россию спасали от немцев, которые нам теперь помогают, лучше бы они нас в 41-м завоевали…» Последнее, впрочем, я слышал и здесь – от энтээсовцев. Хоть и не по теме письма (а может, как раз по теме), но воспользуюсь случаем сказать о «Красном колесе». Прочел у М. Геллера в «Русской мысли», как закономерно автор завершает повествование апрелем 1917-го, когда «уже все ясно»[580], и было хотел выступить против – ему, историку, может быть, и ясно, а мне, читателю, нет. Но – застеснялся: что же это я буду писателя поучать, где ему ставить точку? А в частном письме оно вроде пристойнее. Я вот что думаю: сосредоточась на Феврале, естественно было Вам отказаться от прежнего замаха в год 1922-й, однако же и в апреле 1917-го «сквозь туман кремнистый путь блестит». Апрельский броневичок, тезисы, балкон Кшесинской – да, это уже начало Октября, это ему принадлежит, но и Февраль, как в армии говорят, еще «не отстрелялся»; хоть и сданы первые траншеи, но еще будет контрудар в июле – ну, и корниловский мятеж! Читая, я предвкушал Ваш корниловский мятеж (путч, если по-нынешнему, или пронунсиаменто) и особенно приглядывался к тем, кому назначено сыграть в этом финале финалов. Да ведь и профессия Воротынцева[581] наводила на мысль, что последний рубеж будут оборонять военные, вокруг генерала. Вы ссылаетесь на усталость, на возраст, но, сдается мне, это все внешние объяснения, внутреннее же ощущение – исчерпанности темы. А она – не исчерпана! Это Геллер знает, что Корнилова предаст Керенский, а Крымов[582] застрелится, мне же, читателю, позволено в этом детективе надеяться на чудесный конец: а вдруг повезет России – и еще все может быть поправлено, спасено! Не знаю, довольно ли внятно я выражаюсь, но хотелось бы, чтобы Вы об этом подумали. Пожелаю Вам всего наилучшего и трижды – здоровья! Ваш Георгий Владимов