Он задал еще несколько вопросов, но каких-то неживых, словно расспрашивал иностранец, совершенно не представляющий, как живут люди в этой стране. Ответы не могли завязать беседы. Потом с поклоном пожал руку и учтиво проводил до самой передней.

Второй визит был значительно продолжительней. Мэтр предложил Глебу вслух прочесть все его вещи, которые он оставил у него в первый раз. После каждого прочитанного стихотворения отрывистыми, быстрыми фразами делал он свои замечания. Он совершенно не касался содержания, он ничего не говорил о том, удалось ли или не удалось молодому поэту выразить, что его занимало или привлекало, и когда Глеб сам решился спросить об этом, улыбнулся. Улыбка была сухой и какой-то неживой. Еще не согнав ее с лица, Брюсов сказал:

— Ну, что ж! Очевидно, вы то и выразили, что вам хотелось.

Замечания его относились почти исключительно к строфике, он много говорил о метрике, отметил какафоничность некоторых столкнувшихся в строчке слов. Больше всего все-таки он распространялся по поводу рифмы, и у Глеба осталось впечатление, что мэтр больше всего обращает внимание именно на рифму. В голове все время вертелся наивный и смешной вопрос: „А скажите, Валерий Яковлевич: вообще-то, стоит мне писать дальше?“

Глеб понимал всю бессмысленность и наивность вопроса и тем не менее не удержался — спросил.

Опять такая же неживая улыбка.

— Я думаю, что стоит заниматься всем, к чему только чувствуется влечение. Важно желание и терпение научиться делать это хорошо.

Дальше последовали пространные и обстоятельные советы, как и чем можно достигнуть мастерства. Указания подкреплялись примерами из многих биографий. Преподано было фетовское наставление: поэзию, как творог, нужно оставлять на время под прессом, чтобы из нее отжалась вся вода. Уже поднявшись с кресла, только не протянув еще руки, Брюсов преподает последний заключительный совет:

— Вы знаете иностранные языки? Тогда переводите. Это лучшая школа. Старайтесь передать фактуру и внутренний строй оригинала. Если вам удастся это, можно сказать, что вы владеете стихом.

Кажется, Глеб добился этого скоро. Исправно раз в неделю ходил он на приемы, и каждый раз выслушивалось и подвергалось замечаниям каждое новое его произведение. […] Книжка „Русской мысли“ с напечатанными стихами, за полной его, Глеба Елистова, подписью, была настоящим триумфом и в гимназии, и дома. […] Поступая в университет, Елистов считал себя уже признанным поэтом. Гумилев похвалил его в „Аполлоне“. Книжка стихов, неизвестно почему называвшаяся „Возвращение Энея“, завоевала ему очень достойное, как расценивал он сам, место среди московских поэтов. Брюсов предложил ему принять участие в переводах для „Антологии французских поэтов XVIII века“[66]. Он был своим человеком и постоянным посетителем и „Свободной эстетики“, и „Кружка“. Его приглашали на все литературные вечера, он свыкался уже с мыслью, что принадлежит к этому кругу»^{1}.