Как относиться к этим рассказам? Иоанна Матвеевна обратилась к Вячеславу Иванову с просьбой сложить «современную молитву», после того как он 19 октября посоветовал ей: «Молитесь за душу Валерия». 30 ноября он прислал из Рима стихи^{18}:

Рядом в его дневнике появилась запись: «Доломался, долгался, додурманился бедняга до макабрной пошлости „гражданских похорон“, с квартетом, казенными речами и почетной стражей „ответственных работников“»^{19}. Эти жестокие слова показывают, что двойственное отношение Иванова к Брюсову не изменилось, и как будто ставят под сомнение искренность писем вдове друга. Допускает двойное прочтение и сама «молитва». Автор настоящей книги видит в ней примирение, хотя и окрашенное мотивами «Лиры и оси».

Дань памяти Брюсова отдали литераторы всех групп и направлений. Пролетарские: «Чуткий, он нас, пролетписателей („Кузница“), пленял своим внимательным отношением как к нашей общей работе, так и к творчеству. Мы все его любили и любим» (Василий Александровский); «С его уходом мы стали культурно бедней. […] Потеря — поистине непоправимая» (Владимир Кириллов). Крестьянские: Брюсов — «наш неугасаемый вечный маяк, зазывающий все наше молодое поколение все дальше и выше» (Петр Орешин); «В. Я. Брюсов был высок в полетах мысли, как и русский пролетариат. Поэтому он так близок нам, крестьянским писателям. Огонь, добытый им из земли, он передал революционной молодежи» (Григорий Деев-Хомяковский). Попутчики: «Для нашего поколения смерть Брюсова — смерть учителя в непосредственном значении слова» (Абрам Эфрос); «Мы живем сейчас вразброд, мы живем по углам, в каждом углу свои пророки и свои отщепенцы, но я верю, что над могилой Брюсова сойдутся все — и враги, и друзья, и друго-враги — в одном горестном сознании тяжелой потери» (Андрей Соболь)^{20}.

«Всё, что о нем писали (в эмиграции. — В. М.) после его кончины было окрашено фактом, что его бывшие приверженцы смотрели на него как на врага», — отметил Аарон Штейнберг^{21}. Гиппиус «похоронила» Брюсова еще в 1922 году: «Ввиду его данного положения в большевицкой России, я могу со спокойной совестью считать, что он умер для меня и для большинства русских». Парижские «Последние новости» уделили ему всего несколько строк — много меньше, чем смерти в те же дни Анатоля Франса. «Развенчанный король умирает в полном одиночестве, покинутый свитой, забытый учениками, — уверял Мочульский. — Его смерть не оставит пустоты в русской поэзии; для нового поколения Брюсов — громкое незначащее слово». Но и он признал, что покойный «был своего рода Ломоносовым, и вся современная русская поэзия многим ему обязана»^{22}. «Современные записки» поместили некролог, написанный князем Дмитрием Святополк-Мирским, — уважительный и холодный: Брюсов, по его словам, «узнал горечь ни с чем не сравнимую, — медленного высыхания творческих сил, медленного и мучительного отставания от жизни, — против которого он боролся с упорством отчаяния, — горечь одиночества и ненужности. […] Брюсов останется в Истории прежде всего как передовой боец за возрождение в России эстетической культуры и за возвращение поэзии принадлежащего ей по праву места. Великим поэтом он не был, но поэтом был, и лучшее из написанного им навсегда сохранит почетное и неотъемлемое место в сокровищнице русской поэзии»^{23}.