По возвращении Гёте из Италии идея автономии искусства приобрела для него особое значение. Означает ли это, что поэтическую жизнь Рима можно перенести на местную прозаическую почву? Для него вопрос независимости искусства имеет самое непосредственное практическое значение. До путешествия в Италию искусство жизни заключалось для Гёте в умении вести двойное существование – жизнь поэта и жизнь государственного чиновника. В Веймаре Гёте осознал, как важно разделять эти две сферы, стараясь выбить поэтические искры из повседневных переживаний, но не позволяя поэзии захватить власть над жизнью. Какие же новые перспективы открывает перед ним идея автономии искусства, которую они с Моритцем сформулировали в Италии?

Новизна этой идеи состоит в том, что она исходит из самого искусства, благодаря чему искусство и его творцы оказываются особой сферой, особым, замкнутым на себя миром, целым, которое не служит никакой внешней цели, а должно и может существовать только для себя. До сих пор разделение двух сфер – поэтической и должностной жизни – было навязано объективной жизненной ситуацией, теперь же оно обусловлено внутренней природой искусства, но при этом искусство не принижается до некого, пусть и приятного, но второстепенного, побочного занятия, а превозносится и обретает особую внутреннюю ценность. До сих пор в ушах не смолкал оскорбительный упрек, что искусство-де – занятие бесполезное. Идея независимости лишает силы это оскорбление. Искусство – замкнутый на себе смысловой круг, который именно поэтому не служит никакой другой внешней цели. Все его потенциальные цели сосредоточены в нем самом. Действие силы творца направлено внутрь самого искусства и не выходит за его пределы. Там, где прежде была обида, появляется гордость. Искусство не обязано никому служить. Кнебель, знавший Гёте лучше других, с удивлением констатирует: «Искусство завладело им целиком, в нем он видит цель любых человеческих устремлений»[1059]. Это означает, что еще до недавнего времени Гёте не ставил искусство столь высоко. Теперь же оно заняло главное место в его личной табели рангах, хотя другие значимые сферы жизни, разумеется, по-прежнему требовали его времени и внимания.

В работе над завершением «Торквато Тассо» убежденность в том, что поэт есть воплощение высшего типа человека, непригодного, однако, для прочих мирских занятий, означала, что теперь Гёте мог признать правоту обоих – поэта Тассо и мирского человека Антонио. Поэт в своем творчестве – и только в нем – принадлежит к высшей автономной сфере и, следовательно, совершенно не касается прав и мудрости мирских дел. Поэт наделяется огромной властью в искусстве и в то же время лишается власти в миру. Вот что Антонио говорит о Тассо: