Смятение умов улеглось лишь отчасти. Кое-кто по-прежнему таил в душе обиду, зависть, вражду и злорадство, да и для обоих друзей этот инцидент не прошел бесследно. В их отношениях чувствовалось некоторое раздражение. Когда летом 1802 года Гёте беспокоился о сохранении театра и нуждался в пьесах, которые имели бы успех у публики, он в довольно грубых выражениях убеждал Шиллера не раздумывать так долго и обстоятельно, а работать быстро и «более сосредоточенно и создавать больше поэтических творений, которые, позволю себе сказать, были бы театрально действеннее»[1307].

Шиллера эта критика возмутила. Его упрекают в недостаточной сценичности и театральной действенности, в то время как его «Орлеанская дева» с триумфом идет на всех театральных подмостках Германии! Уже на следующий день он пишет Гёте ответ: «Если мне когда-нибудь удастся хорошая театральная пьеса, то это будет достигнуто лишь на поэтическом пути, ибо воздействие ad extra[1308], которое порой достигается и при таланте средней руки и простой сноровке, я никогда не мог бы ни поставить себе целью, ни добиться, даже если бы и захотел этого. Таким образом, речь здесь идет лишь о наивысших требованиях, и только совершенное искусство может преодолеть мою индивидуальную тенденцию стремиться ad intra[1309], если она вообще преодолима»[1310]. Он ни в коем не случае не желает снижать планку в своем понимании искусства и, в свою очередь, упрекает Гёте, что тот его как раз к этому и подталкивает ради успеха у публики. Что это как не наущение к предательству идеалов искусства?

В этот непростой период весной 1804 года Шиллер отказался от высокооплачиваемого места в Берлине, и этот поступок Гёте ставил ему в большую заслугу. После временного отчуждения доверительные дружеские и творческие отношения снова были полностью восстановлены. Словно в знак возрожденной дружбы Гёте уступил Шиллеру историю Вильгельма Телля, и на основе этого сюжета тот создал свою самую популярную пьесу, премьера которой, к вящему удовольствию Гёте, состоялась не в Берлине, страстно того желавшем, а в Веймаре. Гёте проявил самое деятельное участие в постановке и радовался как ребенок успеху спектакля. Это была почти юношеская гордость за удачное исполнение общего замысла. Их творческий союз вновь сплотился так крепко, как в первые три года их дружбы.

Шиллеру прислали рукопись еще неопубликованной повести Дидро «Племянник Рамо», он попросил Гёте ее перевести, и тот с радостью откликнулся на эту просьбу. Шиллер обсуждал с Гёте замыслы новых драм – наибольшие надежды Гёте связывал с «Димитрием». Он неоднократно говорил о том, что это будет лучшая пьеса Шиллера, а после смерти друга собирался ее закончить, но так и не смог. Гёте выполнял поручения Шиллера и сам обеспечивал друга работой, причем даже тогда, когда в начале 1805 года Шиллер тяжело заболел. Он отдал ему для правки свой перевод Дидро вместе с примечаниями и для ознакомления – материалы к «Учению о цвете», которое не хотел отдавать в печать, не узнав прежде мнения Шиллера. Могло показаться, что он слишком многого требует от друга, но в то же время он обращался с ним так же, как обходился с самим собой в периоды слабости и болезни: он побуждал его к деятельности. Пока ты жив, нельзя позволять смерти захватить власть над жизнью. Гёте чувствовал, что скоро потеряет друга. Поздравляя Шиллера с новым, 1805 годом, он пишет: «С последним Новым годом!» Он в ужасе рвет письмо и начинает писать заново, но на бумаге вновь появляются слова: «С последним Новым годом». В тот же день в гостях у госпожи фон Штейн он рассказывает ей о случившемся: «его томит предчувствие, что в этом году в мир иной отойдет или он сам, или Шиллер»[1311].