— Я влюблена, — сказала Берилл шелковому розовому платью с розовым и серым жемчугом на корсаже и рукавах, — но не знаю в кого.

— Наверное, просто пришла пора потерять невинность, ответила ей Эмбер, — вот это мне больше нравится, — про темно-серое платье с розовой каймой.

— Ты что?! Я говорю тебе о настоящем чувстве, об Эрике, он тоже настоящий, настоящий принц, Артур Грей, ода к Радости, настоящая звезда.

— Так в чем же дело?

— Я для него слишком странная и маленькая. Я же еще год буду учиться в школе. И целоваться не умею. Он не станет ждать, он не человек, он ветер.

— Тогда люби Джеймса. С ним ведь даже не нужно говорить, так вы понимаете друг друга, будто сестра и брат, Тутси и Суок, отыскавшие друг друга. Он даже дал тебе кольцо. Как в средневековой сказке или американском кино.

— Джеймс… — повторила, как эхо, Берилл и увидела бледно-зеленое платье, с зелеными лентами и зеленым бисером, словно травяное; коснулась его, платье отозвалось невозможной нежностью, пальцы еле слышали его. Оно было похоже на Джеймса — бледное, словно блики, отблески, а не сам свет, цвет. — Эмбер, на самом деле я вовсе не хочу влюбляться, я хочу жить, как раньше: читать, вышивать, говорить только с мамой, любить святого Себастьяна… И ужасно хочу влюбиться. Ведь мама была когда-то влюблена — раз появилась я… Но она ничего не рассказывает — значит, это оказалось не так уж важно, раз мама живет как и ее мама: вышивает, читает, готовит, подпевает опере и Эдит Пиаф… И у ее мамы, моей бабушки, тоже что-то было с мужчиной, но тоже ничего не изменило. Что же мне делать, Эмбер? Что такое любовь — падение или полет?

Эмбер засмеялась где-то внутри Берилл, тепло, будто глоток горячего чая Матье, и ушла. Берилл вздохнула, сняла зеленое платье с вешалки и еще одно — итальянское, флорентийское, века шестнадцатого: белая батистовая рубашка с золотой вышивкой по краю, золотое с янтарем и жемчугом сюрко, а само платье белое, розовое, золотое — переливающаяся ткань; как в конце мультфильма, когда феи не могут решить, какого цвета наряд будет у принцессы, и она танцует с принцем, а они все спорят, машут волшебными палочками, и ткань в танце все время меняет цвет. С платьями Берилл пошла в спальню; спален в доме Змеи было несколько — одна точно принадлежала девушке: обитая темно-желтым шелком, вышитым золотыми нитями, с медовыми занавесями, темно-коричневой мебелью; вот почему девушку внутри себя, появляющуюся в этом доме, она назвала Эмбер. Обычно Берилл в этой янтарной комнате и ночевала; положила платья на кровать. Эмбер ничем не могла ей помочь. Тогда она пошла в комнату к Стивену — настоящему хозяину этого дома. Она нашла его дневник в первый же визит — в библиотеке, он вел его там, сидя за столом насыщенно-красного дерева; в столе были тысячи бумаг, многие из них зашифрованы, но Берилл умела читать шифры, она даже не замечала их; дневник был написан очень сложным, витиеватым почерком, будто человек писал и вычеркивал большую часть, да к тому же писал чернилами, точно жил давным-давно, но он жил до сих пор где-то, не сомневалась Берилл; она даже нашла его фотографии и портрет, сделанный черным углем, легкими, словно падение листьев или танец феи Драже, штрихами: очень-очень красивый, темноволосый, кареглазый, с алыми губами, тонким носом, он был похож на английского политика эпохи Наполеона — из-за рваной челки, высоких белых воротников и черных галстуков, приталенного пальто, трости, длинных тонких белых заостренных пальцев; на фотографиях он редко улыбался, но глаза у него всегда были теплыми, живыми, яркими, словно он думал о чем-то веселом и добром, вроде как купить дочке мяч новый или щенки родились у любимой собаки, смешные такие; дневник его, черный, бархатный, в темно-синюю, фиалковую, полоску, с черной атласной закладкой, потряс Берилл — она постоянно перечитывала его осенью, в дождь, слякоть, туман.