– Ты не спрашивал.

Я опустился в кресло, закрыл лицо ладонями. Долго тер глаза пальцами, словно надеялся проснуться.

– И как ты это делаешь?

– Это делаю не я.

* * *

Грек остановил машину возле какого-то полуразрушенного здания, обнесенного дешевым зеленым забором из профнастила. Охранник на входе, увидев нас, кивнул Греку и открыл калитку:

– Он ждет.

И мы вошли. Внутри – огромное пространство, арки и дыры в стенах; сквозь дыры рвутся лучи солнечного света, в них плавают пылинки. На балках под потолком сидят голуби. Эхо такое мощное, что урчание голубей слышно повсюду, кажется, что их сотни. В центре огромного помещения – пустой грязный бассейн с потрескавшейся плиткой. Вдоль стен – многоэтажные строительные леса, и там, наверху, я увидел людей. Один из них услышал наши шаги, обернулся, помахал рукой и стал спускаться – ловко, как обезьяна, хватаясь за трубы и прыгая с одного перекрытия на другое. Он шел к нам, широко улыбаясь, раскинув руки, облаченный в голубую робу, латексные перчатки и бахилы, словно хирург в операционной.

– Грек, чертяка! Рад тебя видеть. Хотя обычно твое появление не сулит ничего хорошего.

Грек познакомил меня с Андреем Карским. Высокий, худощавый, седые вески. На левом глазу – повязка с компрессом.

– Не обращайте внимание, борюсь с глаукомой, – пояснил он, указав на повязку, и тут же добавил: – Сразу предупреждаю: кто попробует пошутить про пиратов – пойдет на корм рыбам.

Он мне сразу понравился – шумный, болтливый, со странным чувством юмора – скажет что-нибудь и сам смеется. Даже об угрозе смерти и разоблачения он говорил словно бы в шутку. Известный галерист, сотрудник отдела реставрации Пушкинского музея, Карский, прежде чем приступить к делу, провел для нас небольшую экскурсию по разрушенному зданию.

– Это старый спортивный клуб с бассейном, – рассказывал он, пока мы шагали за ним вдоль потрескавшейся стены. – Здание ветхое, на ремонт денег не было. Муниципалитеты долго бодались из-за него, потом один сборол другого, и решили сносить. Приехали бульдозеры, экскаваторы. Начинают ломать, и тут со стен сыплется штукатурка, а под ней, – он показал пальцем, засмеялся, – фреска, видишь? Лик святой. Они бы и продолжили снос, им-то что? Но прораб жадный был, вовремя смекнул, что фреска может стоить кучу денег. Вызвали нас на экспертизу, вот я и работаю теперь. Пытаюсь извлечь святую Димфну Ирландскую из-под слоя штукатурки с минимальными повреждениями или – в идеале – вообще без них. Ну и мои ребята, – машет рукой в дальний угол огромного зала, где на лесах стоят еще люди в голубых робах, – ищут в стенах другие сюрпризы. Если тут была церковь, все стены должны быть усыпаны фресками. Самое интересное вот здесь, смотрите. – Мы поднялись на строительные леса, и он показал нам фреску. Выглядела она довольно жутко: фигура святой словно выглядывала, вылезала из-за слоя штукатурки, как в рассказе Гоголя «Портрет». – Вот здесь, видишь? – сказал Карский. – Тут рабица, сетка. Я не знаю, кто и зачем замазал эту стену штукатуркой, но я знаю одно – этот человек пытался сберечь, спрятать Димфну. Он ведь мог просто закрасить ее, замазать штукатуркой, понимаешь? Но у него не поднялась рука, и он поступил мудрее, прикрепил к стене сетку и нанес штукатурку поверх. И как бы создал тайник. Я люблю такие открытия. Они напоминают мне о том, что я не одинок, и что когда-то здесь, на этом самом месте стоял человек, для которого чужой труд что-то значил, человек, которому было не наплевать.