И самым поразительным были кораллы всех цветов радуги, облепившие все поверхности этого города-рифа: темно-бордовые, светло-оранжевые, жемчужно-белые, яркие кроваво-красные…

До начала Второй войны наводнений ученые мужи Европы и Америки считали, что кораллы обречены. Повышающиеся температура и кислотность моря, стремительный рост популяций водорослей, загрязнение воды солями ртути, мышьяка, свинца и других тяжелых металлов, бесконтрольное насыщение береговой линии машинами смерти, с помощью которых развитые страны пытались защититься от волн беженцев из регионов, ставших непригодными для жизни, – казалось, все это предвещало гибель хрупких морских животных и их симбиотов, осуществляющих фотосинтез.

Обесцветится ли океан, превратившись в черно-белую фотографию, безмолвное свидетельство нашей глупости?

Однако кораллы выжили и адаптировались. Они переместились на север и на юг в более высокие широты, приспособились к неблагоприятным условиям окружающей среды и – совершенно неожиданно – выработали новые симбиотические отношения с искусственными нановодорослями, выведенными человеком для добычи полезных ископаемых с морского дна. Лично я считаю, что Массачусетское море ни на йоту не уступает хваленому Большому барьерному рифу или легендарным давно умершим кораллам Карибского моря.

– Такие краски… – пробормотал я.

– Самое красивое место – Гарвард, – сказала Аса.

Мы приблизились к знаменитому университету в Кембридже с юга, над лесом водорослей, выросшем на том месте, где когда-то протекала река Чарльз. Но там дорогу нам преградила громада круизного лайнера, качающегося на волнах. Аса остановила плот, и я выбрался наверх, чтобы выглянуть из прозрачного купола. Туристы, надев плавники и искусственные жабры, прыгали с борта корабля в воду подобно русалкам, возвращающимся домой. Кожа у них на время стала смуглой, чтобы выдержать палящее ноябрьское солнце.