Она родилась, когда мне было двенадцать. Мама назвала ее Кэтрин, в честь Кэтрин Хепберн. После ее рождения мы переехали, у меня впервые появилась своя комната, а мама принесла из роддома целую сумку всякой всячины: одноразовые подгузники и нагрудники, шампунь для ее нежной головки и миндальное масло, которое надо было после купания втирать в забавные складочки на ручках и ножках. Я всегда думала, что младенцы пухлые, но Кэтрин сначала была совсем другой. Кожа да кости, маленькая обезьянка, тонкая кожица крошечного животика так туго натянута, что видно, как пульсируют венки. Я обожала ее пухлые лягушачьи ручонки и вихры тонких волос. У меня появилась сестра, и я собиралась заботиться о ней, ходить с ней в парк, плести ей венки из маргариток, дарить ей кукольные сервизы, как в книжках о «Милли, Молли и Мэнди», с чашечками и блюдечками из настоящего фарфора. Мама показала мне, как меняют памперсы, как похлопывают по спинке, чтобы она срыгнула, попив молока. Она лежала между нами на диване, а мы пили чай, смотрели на ее огромные глаза и хватающиеся за все подряд пальчики и смеялись.

Какое-то время мама вела себя хорошо. Возила Кэтрин в клинику, ходила с коляской по магазинам, нарядив сестренку в крошечную розовую курточку, которую купила на пособие. Я хорошо себе представляла, откуда берутся дети, но никогда не спрашивала о том, кто отец Кэтрин. Мама никогда не говорила со мной о моем отце, да и вообще, какая разница. Теперь нас было трое, и каждый день я со всех ног бежала домой после школы, чтобы поскорее увидеть ее. В хорошую погоду я брала ее на улицу, садилась на качели, осторожно усаживала ее себе на колени и пела ей все детские песенки, какие только могла вспомнить. Она смеялась, когда я делала ей «по кочкам, по кочкам», а когда я в последний момент ловила Кэтрин, ее личико сморщивалось в гримасу, которая означала улыбку.