– Напротив, я сойду с ума, если забуду, Павлуша.

– Не знаю, Леся, что тебе посоветовать. Ты сказала, что не имеешь права судить Старосвецкого. Удобнее всего было бы простить его публично – как поступают слабые и трусливые. Звучит красиво и ни к чему не обязывает. Но ты не такая, поверь. Чтобы достойно отомстить врагу, нужны сила и смелость. Но это, похоже, действительно не в нашей власти. И как с таким грузом на душе существовать дальше, Леся?

– Просто жить, Павлуша. Жить и помнить. Жить за тех, кого больше нет с нами. И носить на их могилы цветы.

– Сможешь ли ты прожить за всех, Леся?

– Я не одна! Есть ты, Аурика, мама, Алла. Дочки Молчановых тоже живы. И сам Никита ещё выйдет из больницы – по крайней мере, я надеюсь на это. Мы все стали другими, Павлуша.

– Да, мы стали другими. Жизнь прогнула нас всех.

– Нет, не прогнула! Мы очистились в огне страдания.

– Ты уверена, что мучилась не зря?

– Да какая разница, в чём я уверена? Всё идёт так, как задано судьбой. Каждое слово астролога сбылось. После того, как я продала гаражи и расплатилась с агентством, у меня осталось немного денег. На то, чтобы съездить в Питер, их хватит. Я снова хочу увидеть ту женщину и спросить у неё, как нам жить.

* * *

Пропев любимые стихи Цветаевой, Саша отложила гитару, встала с дивана и прошлась по ковру в красных лакированных «лодочках» с пряжкой из металлического кружева. Туфли она купила год назад, когда ездила по дорогим бутикам Центра, искала фрукты и сладости для новогоднего десерта и случайно заглянула в обувной. Притопнула одним каблуком, другим, и увидела, как похудели ноги – задники хлопали по пяткам.

От этой примерки она устала, снова взяла гитару и тронула струны. Тихонько запела – для себя, потому что больше никого рядом не было.

И всё-таки, что ж это было? Чего так хочется и жаль? Так и не знаю, победила ль? Так и не знаю…

Когда Саша делала макияж, она не узнавала себя в зеркале. Морщинки у глаз, потухший взгляд, поджатые губы. На лице печать ненависти ко всему живому. Она прошла, через свой, личный кризис, пережила собственный дефолт. Судьбе было угодно, чтобы Александра Шульга стала именно такой.

Ей суждено теперь жить здесь, в однокомнатной квартире, на первом этаже «хрущёвки», среди остатков прежней роскоши. Раньше эти мебель и техника, ковры и светильники находились в разных помещениях; теперь пришлось втиснуть их в одно. Страшно, что могут увидеть с улицы и выбить стёкла. Нужны решётки для окон, иначе они с Аллой рискуют потерять последнее. В шкатулке, под замочком, лежит Аллочкин крестик; он хранится на совсем уж чёрный день Неизвестно, получится ли быть гувернанткой. Вдруг случится так, что им с дочкой будет нечего есть?