— Не могли бы вы вспомнить, о чем у вас с Лулой шла речь в тот день?

— Понимаете, меня накачали обезболивающими. Я перенесла тяжелую операцию. Нет, подробностей разговора уже не помню.

— Но сам факт, что Лула появлялась, вы помните? — уточнил Страйк.

— Конечно, — ответила леди Бристоу. — Я спала, и она меня разбудила.

— Может быть, все же удастся вспомнить, о чем вы говорили?

— Естественно, о моей операции, — с некоторой резкостью сказала она. — А потом, совсем немного, про ее старшего брата.

— Про старшего?..

— Про Чарли, — скорбно пояснила леди Бристоу. — Я рассказала ей, как он погиб. Это был самый тяжелый, самый страшный день моей жизни.

Страйк представил, как она, неподвижная и слегка одурманенная, но тем не менее обидчивая, удерживала возле себя дочь рассказами о своих страданиях, а потом и о погибшем сыне.

— Откуда мне было знать, что я ее больше не увижу? — выдохнула леди Бристоу. — Могла ли я подумать, что потеряю второго ребенка?

Ее воспаленные глаза увлажнились. Она моргнула, и по ее впалым щекам скатились две крупные слезы.

— Будьте добры, посмотрите в этом ящике, — она указала морщинистым пальцем на прикроватный столик, — там должны быть мои таблетки.

Выдвинув ящик, Стайк увидел россыпь белых коробочек разной формы и с разными этикетками.

— Которые?..

— Не важно. Там все одинаковые, — сказала леди Бристоу.

Он выбрал первую попавшуюся: на ней отчетливо читалось: «валиум». У больной был такой запас таблеток, которого хватило бы на десять смертельных доз.

— Достаньте, пожалуйста, две штуки, — попросила она. — Я бы запила их чаем, если он уже остыл.

Страйк подал ей чашку и две таблетки; у нее дрожали руки, и Страйк вынужден был придержать блюдце, не к месту вообразив священника, дающего умирающему причастие.

— Благодарю вас, — шепнула она, вновь устраиваясь на подушках и не сводя жалобного взгляда со Страйка, который опускал на столик ее чашку. — Кажется, Джон рассказывал, что вы знали Чарли. Это правда?

— Да, мы с ним дружили, — подтвердил Страйк. — Я всегда о нем помню.