– Счет, пожалуйста, – обратился он к застывшему с раскрытым ртом официанту.

К своему огорчению, Страйк так и не попробовал пудинг с изюмом, который присмотрел в «карте блюд», но сейчас важнее было не упустить Уолдегрейва.

Страйк расплатился, с усилием выбрался из-за стола, взял трость и, провожаемый ропотом и косыми взглядами, поспешил вслед за Джерри. По свирепому выражению лица метрдотеля и доносившимся из вестибюля крикам Страйк заподозрил, что редактор покинул заведение не по своей воле.

Он нашел Уолдегрейва на улице, слева от входа. Тот стоял привалившись к стене. Под ногами у кутавшихся в шарфы прохожих похрустывал и таял снег. Когда завеса величественной благопристойности исчезла, Уолдегрейв утратил всякое сходство с несколько потрепанным интеллектуалом. Пьяный, нечесаный, помятый, он бранился в телефон, спрятанный в большой ладони, и напоминал чокнутого бомжа.

– …И поделом тебе, тварь! Я, что ли, это дерьмо написал? Я?.. Вот ты с ними и разбирайся, или сдрейфила? Тогда я сам им выскажу, если у тебя кишка тонка… И не смей мне угрожать, шлюха паршивая… нечего было ноги раздвигать… что слышала…

Тут Уолдегрейв заметил Страйка, ненадолго умолк, а потом прервал разговор. Телефон выскользнул из непослушных пальцев и упал в снежную жижу.

– Зараза! – выдохнул редактор; волк опять превратился в овцу.

Он стал шарить голыми руками в уличной грязи – и потерял очки. Страйк их подобрал.

– Благодарю. Спасибо. Виноват. Простите…

Когда Уолдегрейв прилаживал очки на переносице, по его пухлым щекам потекли слезы. Он запихнул в карман разбитый телефон и в отчаянии уставился на детектива.

– Вся жизнь под откос, – выдавил он. – Из-за этой книжонки. Я думал, для Оуэна есть хоть что-то святое. Отец и дочь. Хоть что-то святое…

Безнадежно махнув рукой, Уолдегрейв пьяной походкой заковылял по тротуару. Страйк догадывался, что перед их встречей он оприходовал как минимум одну бутылку. Идти за ним не имело смысла.

Глядя сквозь снежный вихрь вслед редактору, которого обтекала по слякоти толпа нагруженных рождественскими пакетами прохожих, Страйк вспомнил, как у него на глазах под гневные звуки мужского голоса над локтем требовательно сжались пальцы и молодой женский голос, еще более гневный, спросил: «Что же ты маму не хватал за руку, когда она к нему рванулась?»

Подняв воротник, Страйк сказал себе, что узнал главное: о чем свидетельствуют окровавленный мешок, и карлица, и рога под шапкой Резчика, и – самое жестокое – попытка утопления.

37

37

…Когда меня выводят из себя, я выхожу из-под юрисдикции терпимости и благоразумия.