Звук двух выстрелов утонул в рёве и грохоте броневиков, мчавшихся по Тверской. Агапкин пальнул из своего пистолета на мгновение раньше. Кожаный покачнулся, но, падая, успел нажать спусковой крючок. Михаил Владимирович хрипло, страшно вскрикнул. Агапкин подхватил его.

— Что? Где больно? Говорите, не молчите.

Профессор тяжело, часто дышал. Очередной грузовик проехал совсем близко. Солдаты что-то кричали, показывали на них пальцами. Агапкин втащил Михаила Владимировича на тротуар и увидел на инее, покрывшем сухие листья, несколько крупных капель крови.

— Нога, — сказал профессор, — правая голень.

Брючина быстро пропитывалась кровью. Агапкин скинул пальто, стянул через голову плотную толстовку. Он стоял голый до пояса и пытался разодрать рубашку на лоскуты. Не было под рукой ничего острого, ткань не поддавалась. Михаил Владимирович сидел на тротуаре, прислонившись спиной к стене дома. Под правой ногой расползалось пятно крови.

— Федор, я всегда говорил вам, носите нижнее бельё. В кармане у меня носовой платок. Достаньте. Я не могу. И оденьтесь сию минуту, простудитесь!

Платок был достаточно большим и крепким. Из него получился тугой жгут. Но кровь продолжала течь.

— Ничего. У меня хорошо свёртывается. Если артериальный ствол не задет, скоро остановится. Передохнем немного и пойдём домой.

Голос профессора звучал спокойно, глухо. Дышал он тяжело и часто, губы побелели. Он терпел боль, ни разу не застонал, не пожаловался.

— Михаил Владимирович, вы идти никак не сможете. И отдыхать нельзя. Кровотечение сильное. Я донесу вас.

— С ума сошли? У вас нет носилок, нет второго человека, чтобы помог. Вы ростом ниже, я тяжёлый.

Агапкин попробовал взять профессора на руки, как ребёнка, поднял его, но не сумел сделать ни шага.

— Федор, не геройствуйте. Надорвётесь. Вон, возьмите его винтовку. Штык снять, и вполне подходящий костыль.

Кожаный ещё дышал. Пуля попала ему в живот. Винтовка была зажата бледными тонкими пальцами.

— Пить, пить, — повторял он.

Ему было не более двадцати. Он вполне мог прожить ещё несколько часов, в страшных мучениях, и вряд ли кто-то придёт к нему на помощь.

Было легко выстрелить, не раздумывая, защищая жизнь профессора и свою. Но добить умирающего Федор не мог.

Вороватым, осторожным движением он разжал слабые ледяные пальцы, взял винтовку, стараясь не смотреть в молодое тонкое лицо, в глаза с широкими от кокаина зрачками, и вдруг осознал, что это первый раз в жизни.

Он лечил, спасал, любил, презирал, завидовал, ненавидел. Случалось, он хотел убить, и даже мог бы, кажется. Но вот убил впервые. Если бы сразу в сердце, наповал, без мучений. Но нет. Не вышло.