— На Пречистенку, в лазарет везите. Там доктор Потапенко или Маслов, кто-нибудь…

Федору трудно было говорить, у него стучали зубы, мышцы по-прежнему сводило тугой судорогой. Но голова теперь стала ясной, несмотря на страшную боль.

«Я жив. Зачем? Что меня остановило? Страх? Инстинкт самосохранения? Но ведь стреляются люди, и каждому страшно в последний момент. А все равно стреляются насмерть, если решение принято. Почему у меня не вышло?»

К госпиталю нельзя было подъехать из-за баррикад. Шофёр затормозил и спросил:

— Сумеете сами дойти?

— Вряд ли.

— Я не могу вас проводить. Я не рискну оставить автомобиль здесь без присмотра, тем более там продукты в пакетах. Объездного пути нет. Через дворы совсем близко. Попробуйте встать на ноги.

«Ещё один шанс, — спокойно подумал Федор, — я, разумеется, не дойду. Отлично. Грохнусь где-нибудь по дороге, потеряю сознание и уже не очнусь. Либо разденет и пристрелит красный патруль. Ещё лучше».

— Нет, погодите, сидите спокойно. Я кое-что придумал, — сказал шофёр. — Из-за вас, Дисипль, я совсем одурел. Мог бы сразу догадаться.

Он подал немного назад, развернулся. Переулками проехал к Большой Никитской, притормозил у особняка Мастера, трижды просигналил. Через пару минут появился юноша в гимнастёрке. Новый приступ боли пронзил голову. Федор отключился.

Дальше был чёрный провал, глубокий обморок. Он не помнил, как его везли, как опять остановились у баррикад и юноша ушёл к лазарету. Очнулся он, когда его несли на носилках по знакомой лестнице. Навстречу бежал Маслов.

— Уроните, застрелю! Федя, слышишь меня? Открывай глаза, ну! Ты ранен, что ли? Где? Крови нет. Контузия? Горишь весь. Тиф? Да куда вы, болваны? Я сказал, не в общую! В пятую процедурную!

Маслов стал раздевать его вместе с незнакомым молодым санитаром.

— Жар, больше сорока градусов. Погоди, что это? Письмо? А, Михаилу Владимировичу! Кстати, что он, как?

— Ранен в голень, — пробормотал Агапкин.

— Ого! Кость не задета?

— Нет.

— Слава Богу. А мы тут сидим, ничего не знаем, на Ходынке штаб большевиков, пальба такая, что носа не высунешь. Вкалываем сутками, как каторжные. Спим на ходу. Раненых везут десятками, бинтов не хватает, коек не хватает, свет гаснет, холод собачий. Санитары, фельдшеры разбежались, работают добровольцы, гимназисты, курсистки, да что с них взять? Дети. Барышня, шестнадцать лет, видит кровь, хлоп в обморок, откачивай её, дуру, трать нашатырь и валерьянку! Как же профессора угораздило? Пулю кто вытаскивал?

— Таня.

— Сама? Дома? А послушай, так ведь она родить должна!