— Почему же тогда это место считается курортом? Здесь катаются на горных лыжах?

— Вы где-нибудь видите горы? — спросил Зубов и произнёс про себя: «Софья Дмитриевна, выслушайте меня, пожалуйста, и постарайтесь не нервничать. Сегодня вам предстоит встретиться с человеком, который…»

Этот второй вариант показался Ивану Анатольевичу ещё нелепей первого.

— Что же здесь делают? — спросила Соня.

— Отдыхают.

— Как?

— Вот так, — Зубов кивнул на ряды полосатых шезлонгов.

— Просто сидят?

— Да. Сидят, дышат, смотрят на море, слушают чаек. Считается, что здесь какой-то особенный, очень полезный воздух.

«Может быть, именно поэтому здесь и поселился когда-то ваш родной дед, Михаил Павлович Данилов. Кроме вас, у него никого на свете нет».

Этот вариант показался Зубову немного удачнее двух предыдущих. Конечно, она все и так уже поняла сама, но без прямого разговора всё равно не обойтись. С чего-то надо начать.

Москва, 1917

10 ноября все храмы в Москве были закрыты. Большевики хоронили своих убитых, в красных гробах, без отпевания, у кремлёвской стены.

Весь этот день в Москве стояла странная, непривычная тишина, люди на улицах, в квартирах разговаривали вполголоса, город накрыло серым войлоком тумана. Чавкала слякоть под ногами, иногда гудели моторы броневиков, грохотали грузовики по разбитым мостовым, выли трубы траурных духовых оркестров.

Следующие два дня было ещё тише. Москва оцепенела. Ей уже приходилось подниматься из руин, переживать эпидемии, смуты, пожары, тысячи предательств и убийств, публичные казни на Лобном месте. Но за всю долгую историю России ещё никто не расстреливал из тяжёлых орудий Кремль, никто не хоронил своих мёртвых без отпевания, посреди города, у кремлёвской стены. От этого веяло древним ритуальным кощунством, чёрной магией, бесовщиной.

Утром 13 ноября Москва залилась колокольным звоном.

Огромное пространство храма Большого Вознесения было тесно заставлено открытыми гробами. Отпевали погибших юнкеров. Служил митрополит Евлогий.

Для всех желающих проститься с защитниками Москвы места в храме не хватало. Люди стояли вокруг, стекались тихими медленными толпами с окрестных улиц, с Патриарших прудов, с Тверского бульвара, со Спиридоньевки. Выл ветер, мокрый снег бил в лица и таял, мешаясь со слезами.

Полковник Данилов стоял внутри. Он успел войти одним из первых, его отнесло толпой вглубь храма, далеко от нескольких однополчан, которые пришли с ним. Вокруг оказались незнакомые люди. Кто-то тихо всхлипывал, кто-то смотрел перед собой сухими застывшими глазами. Общее состояние оглушенности, духовного паралича передалось Данилову. Он не мог плакать, ни о чём не мог думать.