Бондарев отбросил опись и отошел к окну.

Соколов долго не нарушал тишины.

— Я вам больше не нужен? — спросил Бондарев.

— Еще один вопрос. К нам попала ваша записка, адресованная матери. Нас интересуют следующие строки: «Питомцу своему скажи, что матросов дальнего плаванья готовят специальные училища и что неучам на корабле делать нечего». О каком это питомце идет речь?

Бондарев взял записку и перечитал ее.

— Это ответ на вопрос матери. Она как-то писала мне, что один из ее питомцев бросил школу и просит устроить его матросом и обязательно на корабль, совершающий заграничные рейсы. Я рассердился…

— А кто эти «питомцы»?

— Это ребята… В году тридцать шестом или тридцать седьмом мама вела домашнюю группу малышей-дошкольников: гуляла с ними, учила немецкому языку. Потом они выросли и некоторые маму навещали. Она их и называла «питомцами». А о ком идет речь в письме, я не знаю — имени там не было.

— Вы кого-нибудь из них видели в последние годы?

— Я их и раньше не видел. В те годы я в мореходке учился.

— И фамилий не знаете?

— Нет.

— Вы долго пробудете в Ленинграде?

— Дня три. В пути меня задержала погода. Если бы не погода, успел бы на похороны.

— Возможно, вы нам еще понадобитесь, придется вас потревожить…

— Пожалуйста, вызывайте.

Как только за Бондаревым закрылась дверь, Соколов достал пожелтевшую фотографию детской группы. Теперь он по-новому всматривался в лица изображенных на ней мальчиков и девочек.

За этим занятием и застал его Сурин. После неудачи со Шкериной и шофером Глеб осунулся, почернел и стал будто еще меньше ростом. Все эти дни он ездил из конца в конец города, копался в домовых книгах, уточнял адреса и фамилии, разыскивал людей по едва уловимым приметам и часами беседовал с ними, выявляя все новые и новые имена, связанные с именем Бондаревой.

Увидев на столе у Соколова фотографию детей, он протянул к ней руку.

— За ней-то я и приехал.