– А кто Саттона отравил?

– Э… Нет.

– Ладно, после расскажешь подробнее…

– Извините, ребята, но это я не могу сделать. Дал слово одной высокой особе, что буду молчать о том, что со мной произошло.

Роджер и Далтон, были разочарованы, но услышав слово «особа», похоже сделали из него какой-то свой вывод, и бесстыже заулыбались, толкая Генри с двух сторон под бока. Он не стал их разочаровывать и подмигнул, сотворив самое распутное выражение лица.

По окончании чтения мастер приступил к распределению ролей. Призрака он взялся играть сам. Роль Гамлета ожидаемо досталась Ричарду Бербеджу, а остальные роли распределялись не без склок и споров, которые мастер не торопился тушить. Вспомнили и о женских ролях:

– Так, Генри, бери текст роли Офелии. Роль небольшая, но трагическая, надо сыграть так, чтобы зал рыдал.

Рэй взглянул на протянутый ему листок и развел руками.

– Друзья мои, я не буду играть в этом спектакле и в последующих тоже. Волею судьбы мне предстоит покинуть Англию. И я… я благодарен всем вам за доброту ко мне и за науку, которой каждый из вас со мной поделился.

Генри, сглотнув комок в горле, сделал общий поклон, а труппа с застывшими и недоумевающими лицами выслушала его речь, и когда смолкли слова Рэя, разразилась шквалом восклицаний и вопросов: «Что за блажь?! Как?! Почему?! Куда ты поедешь? Зря ты так, мальчик…»

Объяснять Генри что-либо наотрез отказался и перевел разговор на тему раздачи долгов. Когда очередь дошла до мастера Уильяма, Генри протянул ему закопченный в пламени свечи шиллинг.

– Простите, сэр, монетка несколько испачкалась, но подлинной быть не перестала.

Генри, скрывая волнение, выжидательно уставился на мастера. Тот ухмыльнулся, но ответил правильно:

– У тебя все монеты грязные, или все-таки найдешь ей замену?

– Нет, только этой не повезло. Вот другая.

Генри протянул новенький шиллинг.

Уильям Шекспир взял монету и, сделав знак следовать за ним, пошел в свой кабинет.

Оставалось самое рискованное место в плане Генри. Он еще во время суда в Хэмптон-Корте обратил внимание на некоторое огорчение на лице Роберта Сесила, когда тот говорил, что свидетель обвинения в содомии умер «не далее, чем позавчера». И одновременно с этим Томас Уолсингем выглядел совершенно удовлетворенным этим фактом, как будто он в таком исходе ни секунды не сомневался. Связать все в одну непротиворечивую версию особого труда не составило, и первую проверку версия уже прошла. Шекспир действительно оказался человеком Уолсингема. Оставалось самое рискованное – получить у него полное признание вины.