Когда Стрекоза вошла в барак, все обитатели его спали. Она легла на деревянные нары, закуталась в тряпье. Сон не шел.

Она понимала, какую страшную тяжесть взвалил на нее Фишер, понимала, что пошла на предательство, сознавала, что не могла теперь ничего поправить, отказаться от своей подписи, от липкой клички.

«Была бы здесь мама, — думала она, — вместе что-нибудь придумали бы, а теперь... придется самой, самой...»

Шли дни. Стрекозе казалось, что Фишер перестал ее замечать. Она думала, что теперь он проверяет ее и, может быть, кому-нибудь из девчат приказал следить за ней. Она старалась поменьше говорить с теми, кто пытался откровенничать, мечтать о будущем.

— Какое тут будущее? — хмуро отвечала она.

— Надо бежать отсюда, как только подойдут поближе американцы, — шептала ей Зина Клевцова.

— Ну и беги! А куда побежишь, если за спиной фриц с овчаркой?

— Куда? Да в любой лес. Отсидимся день-два, а тут и американцы. Надо момент только выбрать. Ты там, Ленка, в штабе поразведай. Немцы-то меж собой, наверное, разговоры ведут. Что интересного узнаешь — дай нам знать. Договорились?

— Ладно, — согласилась Ленка. — Только ты не болтай об этом всем.

Стрекоза рассказала Фишеру о Клевцовой.

— Клевцова? — сказал он. — Это похвально! Это очень хорошо.

Через день Клевцова из лагеря исчезла. Увели ее днем с работы в контору брикетной фабрики — и с концом.

Одни говорили, будто нагрубила она мастеру-немцу, другие рассказывали, что Клевцова в обед выплеснула на пол бурду и призывала всех женщин и девушек объявить голодовку, чтобы хозяин улучшил питание. И только Науменко молчала.

Через три дня по доносу Стрекозы была схвачена Маргарита Белая. Ее Ленка запомнила с эшелона, а теперь узнала, что Белая как раз и есть еврейка, до войны работавшая корреспондентом комсомольской газеты на Украине.

17

17

Прошел месяц молчания. Сорокин уже надоел вопросами о письмах своей квартирной хозяйке, на адрес которой он просил Анну писать ему.

И вот он читает ее первое письмо, написанное по-русски:

«..Милый Виктор!