— Пожалей его, Демушка, — заплакала Калугина. — Такой молоденький, и, может, не виноватый он.

— Не разводи,сырость, иди, пожалуйста.

Отыскал глазами Калугина, кинул хмуро:

— Поди, Евстигней, проводи сестру к Прохору Зотычу. Пусть посидит там.

Выждав, когда Калугины ушли, спросил раненого:

— А что б ты со мной сделал, комиссар, попадись я тебе?

Зимних облизал засохшую кровь на губах:

— А то ты сам не знаешь, господин сотник...

— Сме-ел! — вроде бы уважительно протянул Миробицкий. — А ну, я тебя на крепость проверю. На словах вы все шибко ярые.

Он вынул из ножен саблю, потрогал пальцем лезвие, выдохнул, вздрагивая тонкими пшеничными усами:

— Ты у меня слезой умоешься, гадина!

И, внезапно перекинув клинок из левой в правую руку, рванулся к стене и со свистом опустил его на здоровую руку Гриши.

Зимних ахнул, но тут же сцепил зубы, сдерживая крик. Мука и злоба перемешалась в его взгляде. Неожиданно для всех Гриша стал подниматься. Молча. И это было страшно. Он глядел запавшими сразу, провалившимися глазами на банду перед собой, упирался спиной в стену и передвигал ноги, медленно выпрямляясь.

Он все больше и больше тянул тело по стене, и щеки его ввалились внутрь, точно он собирал силы для плевка — самого главного, что оставалось ему теперь в жизни.

Но не плюнул, а сказал удивительно отчетливым голосом:

— Дерьмо ты, господин сотник. Рубить не умеешь.

Миробицкий заскрипел зубами и стал белый, как известка. В следующее мгновенье он подскочил к Зимних, ткнул его клинком в живот, ткнул еще раз и, зверея, завывая от ярости и долго сдерживаемого бешенства, стал вгонять клинок в живое податливое тело.

Никандр Петров тоже кинулся к пленному и, отталкивая есаула Шундеева, потащил саблю из ножен. Шрам на лбу Шундеева побелел, и оба они, есаул и урядник, мешая друг другу, стали колоть саблями медленно сползавшего на пол человека.

Гриша Зимних запрокинулся на спину, скрипнул зубами и, вздрогнув, замер.

— Уварина и Суходола ко мне! — задыхаясь, приказал Миробицкий.