– Беда будет, – Маняша попятилась. – Будет беда… Нельзя их трогать!
– Беда будет, – Маняша попятилась. – Будет беда… Нельзя их трогать!
– И суеверия цветут пышным цветом…
– И суеверия цветут пышным цветом…
– Нельзя трогать! Оставьте…
– Нельзя трогать! Оставьте…
Из глаз хлынули слезы. И Маняша убежала. Она не помнила, как выбралась на солнышко. Очнулась уже на кухне, дрожащая, несчастная, беспомощная объяснить причину внезапного страха.
Из глаз хлынули слезы. И Маняша убежала. Она не помнила, как выбралась на солнышко. Очнулась уже на кухне, дрожащая, несчастная, беспомощная объяснить причину внезапного страха.
Гришенька и спрашивать не стал. Заглянул только, бросил:
Гришенька и спрашивать не стал. Заглянул только, бросил:
– Как ты?
– Как ты?
И услышав, что хорошо, исчез. Наверняка Лизавета ему гадостей наговорила. Вежливых.
И услышав, что хорошо, исчез. Наверняка Лизавета ему гадостей наговорила. Вежливых.
Она сама пришла на кухоньку и, прислонившись к горячей печи, сказала:
Она сама пришла на кухоньку и, прислонившись к горячей печи, сказала:
– Мне следует извиниться перед вами. Я не должна была высмеивать ваш вполне естественный страх перед смертью.
– Мне следует извиниться перед вами. Я не должна была высмеивать ваш вполне естественный страх перед смертью.
Маняша ничего не сказала.
Маняша ничего не сказала.