– Я?
Мороженого хотелось. Зверски. Чтобы в вафельном стаканчике, подтаивающее, сливочно-сладкое с легким кофейным привкусом.
– Нет. Тебе ведь нельзя.
Странный Верин взгляд, в котором выразительности не больше, чем в кинескопе старого телевизора.
– Если ты будешь делать только то, что можно мне, тебя не станет.
Вера развернулась и своим неторопливым шаркающим шагом направилась к каруселям. Звенящие лошадки. Гремящие слоны. Лодочки, что взлетают до самого неба… Мама водила Леру в парк и позволяла кататься на лодочках. А папа и бабушка говорили, что это – зряшные траты. И если уж Лере хочется покататься, то пусть идет на бесплатные качели, они ничем не хуже…
И Лера, не выпуская из поля зрения серую шаль, попросила:
– Эскимо, пожалуйста. Вот то, которое в фольге.
Холодная палочка. И потрескавшаяся глазурь, которую Лера снимала губами, морщась от удовольствия. Мороженое было непередаваемо вкусным. А Вера ждала.
И не просто ждала – разговаривала.
Она так редко с кем-то разговаривала, что Лера испугалась – вдруг незнакомец обидит ее?
– Он был таким милым. Стихи читал. Пастернака. А еще Блока. Он знал, что Вере нравится Блок и не нравится Пушкин. Еще он быстро вклинился между мной и Верой. Ах, позвольте предложить вам руку… и сердце. Три месяца свиданий и свадьба. Я думала, что Герман будет против. Но нет… главное, чтобы Вера счастлива была. Так он сказал.
– А оно было?
Лере пожала плечами. Мотнула головой и, запустив пальцы в спутанные волосы, произнесла:
– Понятия не имею. Она же… к ней в голову не залезешь. Рисовать стала много. Целыми днями. И значит, все хорошо. Я думала, что они уедут, но Герман Васильевич сказал, что ехать незачем. В его квартире места хватит всем.
Правильно, нельзя допустить, чтобы верноподданные покинули земли.
– Андрюшка не был против… И вообще ничего не поменялось, только еще один человек в доме. В голове стучит. Нехорошо.
Герман Васильевич знал, что Андрюшка – актер. И сам же нанял его.
Фарс со свадьбой.
Луна с неба, но не для дочери – для себя, чтобы знать, что даже небо тебе подвластно.