Поворачивается он, как в тот раз, лишь затем, чтобы изменить точку съемки, захватить и дамочку, и собачонку, и то, что напугало обоих.

Оно похоже на груду тряпья. Чучело рухнуло.

Откуда здесь чучела?

Красное на сером. Красное на желтом. Красное заливает мир, пожирая камень за камнем, и колеса неповоротливого лондонского такси вязнут в красноте. Он же подходит, не боясь утонуть. Он снимает и снимает, уже автоматически, не отдавая себе отчета в собственных действиях. Стрекот камеры заглушает все прочие звуки, кроме дыхания.

А он, встав на колени, продолжает фотографировать.

– Видишь, какой ты ублюдок? – интересуется Всеслава, отпуская сердце. – Ты и тогда не бросил своего занятия. Нехорошо.

– Я не понял, что это она.

– Лжешь.

– Лгу.

Понял. Если не сразу, то очень быстро. И хотел кричать, звать на помощь, сделать что-то – к примеру, чудо, – но не сумел. Камера в руках связала его, всецело подчинив собственным нуждам.

– Ты сама говорила, что я не виноват.

– Я повторю: «Ты не виноват», – Всеслава выпустила сердце и руку из головы убрала, но нервы пылали, растревоженные ее прикосновениями. – Я тысячу раз готова повторить, что ты не виноват.

– А кто тогда?

– Никто. Она сама.

Металлический привкус стал острее, а в слюне, которая натекла изо рта, виднелись красные кровяные нити. У него в последнее время сильно ослабли десны.

– У вас случилась интрижка, – продолжала Всеслава своим прежним, спокойно-врачебным тоном. – Бывает.

– Это не интрижка. Мы полюбили друг друга…

– Конечно, любили. Ты ее. Она тебя. И еще того, который был до тебя. Сложное положение для хрупкой девочки, не правда ли?

– Оставь ее в покое…

– Не могу. Я мертва. И не по своему выбору, заметь. Ты меня убил из-за этой маленькой поганки, которую, между прочим, давным-давно сожрали черви. От нее остались лишь кости. Череп. Позвонки. Ребра. Возможно, волосы. Одежда какая-никакая… но больше ничего! Ты не оживишь ее! Ты никогда не сумеешь ее оживить! Никогда!