Фрэнсис поднималась вверх по лестнице тяжелыми шагами старой женщины. Она все еще была в пальто и шляпе, но наконец сняла перчатки и положила их наверху на перила лестницы, с которых они соскользнули и упали вниз, в прихожую. Невозможно было сейчас думать о чем-то, кроме одного: мамы больше нет. «Она умерла, и я больше никогда не смогу с ней поговорить. Она умерла».

Слово «умерла» кружилось и стучало в ее голове. Беспощадно и бесконечно. Это слово не оставляло выхода. Фрэнсис не могла, как обычно, позволить блуждать своим мыслям в поисках решения, в бешеной спешке искать возможность, чтобы отвратить угрожающую беду или извлечь из создавшейся ситуации хоть что-то положительное. Не оставалось ничего, что можно было бы сделать или что-то изменить. Все закончилось.

Из спальни родителей до нее донесся запах болезни и крови; он был ей хорошо знаком по работе во Франции. В комнате было так жарко, так душно, что перехватывало дыхание. Тихо, словно она могла разбудить спящую, Фрэнсис вошла в комнату. Ее встретил сумеречный свет. Горел лишь небольшой ночник с темно-зеленым шелковым абажуром, и на комоде, напротив кровати, были зажжены свечи в позолоченном трикирии, который Морин всегда особенно любила. У изножия кровати обозначилась худая фигура Виктории, которая со сложенными руками смотрела на мать.

Фрэнсис отпрянула назад. Она думала, что находится здесь одна.

Услышав шаги, Виктория повернула голову. Ее глаза покраснели и опухли от слез.

— Ах, Фрэнсис! — воскликнула она. Казалось, что в эту минуту Виктория была не особенно удивлена неожиданному появлению сестры.

Фрэнсис медленно приблизилась, пристально глядя на кровать. Аделина не только убрала окровавленные простыни, но и сменила пододеяльник и наволочку. Морин лежала в чистом белоснежном белье. Одеяло доходило до рук, которые были аккуратно сложены и лежали поверх него. Единственным украшением на ней было обручальное кольцо. Красивые длинные волосы были заплетены в косу, лежавшую на плече.

Девичья прическа, сложенные руки, белая постель лишь на первый взгляд производили впечатление умиротворенности, которое было обманчивым — достаточно посмотреть на лицо умершей: это, должно быть, была долгая борьба и тяжелый уход. Смерть не смогла стереть с лица Морин следы страха и боли. От носа к уголкам рта пробежали две резкие линии, которых раньше не было. Казалось, что Морин слегка сдвинула брови, потому что над ее носом пролегла складка, придававшая лицу непривычно строгое и одновременно страдальческое выражение. Фрэнсис никогда раньше не видела свою мать такой. Морин всегда была для нее воплощением радости и веселого нрава. Ее лицо всегда сияло. Она часто чему-то улыбалась или тихонько напевала. Даже если ругалась со своими детьми, что случалось достаточно редко, она не могла сердиться на полном серьезе. Поэтому дети никогда не воспринимали всерьез ее упреки; да и как это возможно, если человек при этом тебе подмигивает?