Я снова покачал головой.

— Есть вещи, которых делать нельзя. Просто нельзя, если хочешь остаться собой. Вот как он, — я попытался показать запакованной в белую ленту рукой вниз, — не мог сдаться. Потому что тогда бы от него совсем ничего не осталось.

— И что вы будете делать дальше? — спросила она, когда молчание стало совсем уже невыносимым.

— Не знаю. — Я пожал плечами. До меня только сейчас дошло, что мне, в сущности, нечем заняться на этой планете. Все, чем я привык и умел заниматься, осталось в прошлом — как Колониальная служба, метрополия, барьеры между голубцами и колонюгами. Не знаю даже, смогу ли расплатиться за протезы обеих рук. А они мне непременно понадобятся, если я не хочу провести остаток жизни, кормясь подаянием. — Просто не знаю.

— Мысль занять место Этьенса вам действительно не приходила в голову? — полюбопытствовала Новицкая.

— Зачем? — ответил я вопросом на вопрос. — Чтобы власть и меня разъела? Благодарю покорно.

— Право, жаль, — вздохнула она невпопад, — что мы с вами так и не выпили водки. Такой вышел бы разговор о судьбах мира…

— Лучше летите в город, — посоветовал я. — Муж, должно быть, уже ходит по вам в трауре. Да и вообще… если Аретку решит взять бразды правления в свои руки, за ним стоит приглядеть. Так… на всякий случай.

— А вы? — Агентесса обернулась, уже собравшись было встать.

— А я посижу здесь, — ответил я. — Только что заметил одну прелюбопытнейшую штуку… вы тоже гляньте. Она стоит того, чтобы смотреть на нее долго-долго. Во все глаза.

Новицкая проследила за направлением моего взгляда и обмерла.

Над самым южным горизонтом, там, где воды Узкого моря медленно струились со стороны подтаивающей полярной шапки, висело немыслимое в вечно ясных, выцветших небесах Габриэля пушистое, снежно-белое, изумительно прекрасное облачко. Должно быть, первое облако, которое видели здешние скалы с тех пор, как море выплюнуло их, втягиваясь в глубинные расселины. Богмашина продолжала свой безмысленный, колоссальный труд, и я понял, что ожидать более зримых результатов его придется не столь уж долго.

Медленно, будто в полусне, Катерина подняла руку и в первый раз на моей памяти широко, размашисто перекрестилась, да так и замерла, прикрыв разжавшейся ладонью чрево. Мы сидели молча, забыв обо всем, и смотрели, как слабый ветерок гонит эту единственную тучку от края небосвода к нам, все ближе и ближе. Она была одинока, неприкаянна, изумительно красива, ни к чему не пригодна; она возвещала начало новой эпохи, к добру или худу, а мы были пойманы в силки наших времен.