– Ты сумасшедшая, – пробормотала Доминика. Она под опасным углом держала на весу чашку с кофе и расширенными глазами смотрела на Санду.

– Ну так я же и говорю…

Санда завязала волосы в хвост и, протянув руку, погладила Доминику по щеке.

– Самое главное – что мы все живы, – сказала она. – Можем трогать друг друга, радовать. Устраивать маленькие праздники. Не горюй, поехали к твоей Елке, будем сейчас ее утешать. Что она любит?

– Валяться голой на крыше и курить траву.

– Значит, будем валяться голыми и курить вместе с ней. А потом я позвоню брату, и он будет катать нас на яхте – столько, сколько мы захотим.

В машине она сняла мокасины и скоро уснула на заднем сиденье в своей любимой позе – на животе, согнув левую ногу в колене.

И ей приснился Зоран. Хотя никогда раньше не снился. Нельзя сказать, чтобы она забыла о нем, но в какой-то момент он отодвинулся в ее памяти на то расстояние, проходя через которое эмоции затухают, гаснут, как будто устают. Вот на этом расстоянии, где-то на границе подсознания, на нейтральной во всех смыслах территории живут люди, которых мы почти уже не вспоминаем. И поэтому Санда удивилась во сне.

«Какие синие у него глаза», – подумала она и тут же проснулась, как будто испугалась чего-то.

Она тогда именно так и подумала, десять лет назад, в августе, стоя рядом с ним по пояс в морской воде. Синие. Синющие. Злые.

– Ну и молодец, моя девочка, – сказала ей тогда Доминика. – А он тебе действительно нравится?

– Как ни странно – да, – пожала плечами Санда. – Как ни странно… Даже не понимаю, как это может быть.

После того безумного августа она много думала о том, что иногда даже незапланированный поворот на соседнюю улицу может привести к удивительной цепочке обстоятельств. И любое действие, которого не совершала раньше. Отмена запланированного. Резкое и неожиданное для самой себя желание встать с дивана и поехать на море.

Давор второй месяц сидел в своей парижской студии звукозаписи и что-то очень уж неохотно отвечал по телефону. Очень глухим и рассеянным голосом. Это могло означать две вещи. Первая – работа не движется, и он никак не может добиться того, чего хочется, и его терзает собственный перфекционизм, и он даже не пьет виски по вечерам, потому что мучается и раздражается. И с ней, с Сандой, он совершенно не в силах разговаривать. При всем желании. Совершенно. Вторая – все у него получается, и уже давно получилось, и дело совсем не в проклятой глубине звука, которую никакими заклинаниями не перенести на аналоговый носитель. А дело в какой-нибудь очаровательной юной или не юной, красивой, экстравагантной, стильной или не пойми-какой, некрасивой, но смешной, странной, сумасшедшей, пугающе умной, фантастически наивной учительнице латиноамериканских танцев, профессорше социологии (в очках), радиоведущей с голосом раненой лани, студентке Сорбонны на красных роликах и с ноутбуком в кожаном рюкзачке…