– Нет, вряд ли влюбилась, – засомневалась потом Доминика. – Наверное, ты просто на время потеряла память.
– И ум, – охотно согласилась Санда. – И честь, и совесть.
К вечеру третьего дня она на мгновение вынырнула, как из ванны с теплым молоком, из непрерывной нежности, касаний и прикосновений, ускоренных сердцебиений и влажных пульсаций, и такой близости взгляда, когда не видно контуров глаз и радужной оболочки. И почему-то позвонила маме. Из своего номера.
– Что случилось? – закричала мама в трубку. – Я тебя умоляю!
– Ничего не случилось, – растерялась Санда. – Все хорошо.
– Тебя разыскивает Давор! – продолжала кричать мама. – Мне звонит, домой звонит… Ты куда делась?
– Я ему позвоню, мама, – сказала Санда, повесила трубку и посмотрела на Зорана.
Тот сидел на подоконнике, качал ногой и глядел куда-то вверх, в розовое вечернее небо.
– Все? – спросил он, не глядя на нее. И только потом повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. За три дня Санда успела понять, что этот человек умеет так прицельно и прямо смотреть в глаза, что отвести взгляд практически невозможно.
Она покачала головой.
– Все, все. Я же слышал. – Он затянулся сигаретой и сощурился. – Звони.
– Завтра, – сказала она и вдруг заплакала.
Зоран подошел к ней, вытер слезы ладонью и уже знакомым движением прижал ее голову к своей груди.
– Звони, – произнес он глухо. – Я пойду пройдусь.
Все к черту, сказал ей Давор, звук не сводится или сводится не так, как надо, волынка не звучит, объема нет, ничего нет, и тебя, сказал он, тоже нет, когда
Уже через час Зоран вез ее в Сараево, в аэропорт. Гнал по ночной дороге, глухо молчал, и Санда боялась даже дотронуться до него. И до себя Санда тоже боялась дотронуться – пока они ехали ночью под звуки музыки перуанских крестьян, она себя плохо идентифицировала, плохо понимала, кто она и что ей в данный момент нужно.