— …в реве каминного огня, в котором горела «Agitata da cinque venti»[20], слышались звуки отживших рукоплесканий…

В этом месте Вовка и Стас переглянулись.

— …вместе с этой гибнущей партитурой Виральдини отринул от себя нечто большее, чем умирающее творческое наследие.

Вовка чувствовал, что голова начинает идти кругом. А ведь впереди еще работа в архиве. Может, не сегодня? Нет, Сарачено, кажется, настроен решительно… Да и экскурсовод все не унимается. Заткнись же, наконец, кайфоломная машина!

— …кстати, вот из этой серебряной кружки пил сам Виральдини!

В воцарившемся благоговейном молчании вдруг раздался голос Вовки:

— Простите пожалуйста, а можно мне из нее тоже немножко попить? — при этом в его руках неожиданно возникла початая бутылка «Romana-Cola».

Экскурсовод на мгновение онемел. Стас отвернулся к стене, где висела плохая репродукция портрета отца Виральдини, и зажал рот рукой, чтобы не рассмеяться на весь дом-музей. Сарачено гневно сверкнул очами и попросил экскурсовода вернуться в комнату Виральдини и продолжить рассказ о его творчестве, сделав при этом упор на оперу-ораторию «Ликующая Руфь».

Тот охотно переключился на предложенную тему. Его речь колыхалась, как воды Лагуны, и словно островами была пересыпана музыковедческими терминами, мутными рассуждениями о ладах, секвенциях, модуляциях и каких-то труднопроизносимых контрапунктах. Однако в этом повествовании попадались и вполне информативные абзацы:

— Душа Виральдини будто срослась с душой «Ликующей Руфи», — вещал экскурсовод. — Он долго отодвигал завершение оратории и впадал в уныние от одной только мысли, что скоро с ним не будет этой родной души, которая неумолимо исчезнет — стоит только поставить последнюю ноту и скрепить партитуру подписью. «О, моя бедная Руфь!..» — рыдал Антонио, дописывая последние такты. Потом была долгая депрессия и отказ герцогу Гуарески написать реквием по поводу кончины его третьей по счету любовницы.

— Почему? — спросил Стас.

— Потому что к смерти у Виральдини было особое отношение. Свое, автономное. Он искренне полагал, что человек — это путешественник. Паломник по многим гостеприимным мирам, истинный скиталец. Отсюда и сострадание перед чужой смертью, которое есть не что иное, как стыд. Стыд перед тем, кто собирается в Дорогу… Поэтому он не позволял себе писать заупокойную музыку — слишком сильно она на него воздействовала. Герцогу он отказал мягко, но решительно. Огонь и самообладание. Таков был Антонио…

Стас вновь огляделся.

— Мне кажется, — сказал он, дождавшись паузы, — здесь многого просто не сохранилось. Большую часть из этих вещей вряд ли можно считать раритетами. Антиквариатом — безусловно…