— Арнольд Осипович, а ведь Гонтарь убийца, — спокойно, будто речь шла о чем-то незначительным, проговорил Павел.

— Я знаю, — равнодушно проговорил профессор, отхлебывая из пиалы.

Павел ошеломленно уставился на него, пиала жгла ладонь.

— Я думал об этой истории с сохатым, — продолжал Батышев, — Гонтарь как раз такой человек, который очень ловко умеет поставить себе на службу любую случайность. Однако расскажи, что ты видел? Я ведь там не был…

Подражая спокойствию профессора, размеренно отхлебывая чай, Павел принялся рассказывать. Когда он закончил, Батышев протянул:

— Н-да-а… Если ты все это расскажешь следователю, тебя признают клеветником, только и всего. Потому что, это не доказуемо. Даже если в озере найдут гильзы. Это не улика. Мало ли как они могли попасть в озеро. А о том, что эти разоблачения будут выглядеть, как подлая клевета, Гонтарь уже позаботился.

— Ну, а вы… — Павел запнулся, — могли бы выступить против Гонтаря?

— Я?.. — профессор странно усмехнулся. — Во-первых, меня там не было, а во-вторых, юноша, я никогда, ни при каких обстоятельствах, не выступлю против Гонтаря.

— Почему? — растерянно спросил Павел.

Профессор долго молчал. Задумчиво глядя в угол, допил чай, налил себе еще, но тут же отставил пиалу, потянулся к нижнему ящику стола и достал из него свой знаменитый нож. Звонко щелкнув, из рукоятки выскочило лезвие, странного дымчатого цвета с неясным узором как бы проступающим из толщи стали.

— Этот нож сделал один безвестный российский Кулибин в лагерных мастерских…

— Где-е?! — опешил Павел.

Батышев поглядел на него, усмехнулся, осторожно взял свою пиалу, отпил, после этого заговорил снова:

— Университет я закончил в пятьдесят первом. Там, за Уралом, уже царили Лысенко с Лепешинской, наука была загнана в провинциальные институты. Но и там уже появились лысенковцы. У нас первым лысенковцем был папаша Гонтаря. Ну, вся недоучившаяся молодежь, конечно, возле него собралась. А нас, меньшинство, кто серьезно учился, и свое мнение имел, собрал вокруг себя один старейший профессор… Не буду называть его имени. К чему тревожить лишний раз? Его и так на старости лет, перед смертью, вволю помытарили. А я был молод, горяч, считал, что истину можно доказать даже тем, кто науку приспособил для политического авантюризма. Короче говоря, всему нашему кружку навесили ярлык — антисоветская деятельность, а донос накатал Гонтарев папаша. Там еще подписи были… У нас городок маленький, когда я вернулся, встретил одноклассника, а он, оказывается, в архиве работал. По старой дружбе и перечислил мне благодетелей. Эти люди, кое-кто, до сих пор работают в Университете. Иногда я смотрю им в глаза долгим упорным взглядом. За это, в основном, меня и не любят. Короче говоря, дали мне четвертак. Двадцать пять лет, по-русски говоря. Тогда, на излете репрессий, всем четвертаки давали. Правда, я к расстрелу готовился. Портретик даже на груди выколол. Так сказать, улыбка Мефистофеля палачам. Пусть стреляют в своего вождя и учителя, корифея всех наук…