Все проходило довольно мило — нас представили их высочествам — Ее Императорскому Высочеству принцессе Евгении, Ее Императорскому Высочеству принцессе Ольге, принцу Ольденбургскому Александру (без титулов, без титулов, у нас в Рамони запросто), молоденькой девушке Лизе, воспитаннице принца Александра, и полковнику Гаусгофферу. С Константином мы уже были знакомы. Разговор завязался оживленный — о ланкастерской системе взаимообучения, о сравнительных достоинствах немецкой и французской метод извлечения сахара из свеклы, о полифонических мотетах (по-моему, реверанс в сторону Холмса) и еще, еще и еще. Беседа шла на очень недурном английском, и Константин мог не утруждаться. Он и манкировал обязанностями, ведя приватную беседу с молоденькой, лет семнадцати, воспитанницей. Остальные относились к этой парочке благосклонно — я продолжал совершенствоваться в искусстве наблюдать и делать выводы.

Признаться, я был несколько разочарован, не найдя роскоши арабских сказок — золотой посуды, гор икры, танцующих невольниц, гуляющих павлинов и медведей на вертеле. Довольствоваться пришлось мейсенским фарфором, стерлядью по-казацки (среда, пояснил Константин, а причем здесь среда?) и игристыми донскими винами. Где-то неподалеку слышались препротивные крики, и студент уверял, что это павлины.

Время шло плавно, похоже, все чувствовали себя прекрасно, даже Холмс оживленно объяснял принцессам особенности исполнения кельтских напевов. Пытались вовлечь в разговор и меня, я потел, отвечал невпопад, поперхивался вином, отменным, нужно признать.

Когда дамы покинули нас, стало полегче. На смену игристому пришел серьезный портвейн. Холмс раскурил трубку.

Я не замечал в нем никаких признаков погруженности в раздумья, казалось, мой друг просто отдыхал, наслаждался вечером. Впрочем, порой я замечал признаки неудовольствия, легкие, едва заметные даже для меня, проведшего бок о бок с Холмсом многие (и лучшие!) годы. Я бы сравнил настроение Холмса с настроением хирурга, которого спешно пригласили к августейшей особе удалить бородавку.

Журчала вода каскада, бежавшая вниз, я, благодушный, умиренный вином, следил за прихотливым разговором.

— Материализм, идеализм — слова, ярлыки. Наука отличается от суеверия прежде всего терминологией, — старший принц вел главную тему, остальные подыгрывали ему, впрочем, не без изящества. — Возьмем открытия медицины. Материалисты, если не ошибаюсь, объясняли раньше природу холерины дурными испарениями, миазмами. Не так ли, доктор Ватсон?

— Э… Совершенно верно.

— Колдуны же и знахари считали, что дело в демонах. Теперь, после открытий профессора Коха, наука установила: причина холерины — микроб, невидимое глазу существо, вселяющееся в человека и доводящее его до болезни. Чем отличается, в таком случае, микроб от демона? И где они, миазмы?