— О том, что во время силезского восстания[3] выскочил из-за угла один поляк и рубанул меня штыком. Он был слишком молод, не попал ни в сердце, ни в живот. Попал в руку. Вот только штык у него был грязный.

— Поляки всегда такие. Вечно все у них грязное.

— Слишком много газет ты читаешь. Руку мне отрезали по причине гангрены. — Кугер выцедил очередную порцию пива. — Лезвие было обмазано дерьмом. А на это уже никаких лекарств нет. Мне отрезали руку, чтобы я мог жить.

Он усмехнулся.

— А когда его схватили, он еще успел метнуть ножом в офицера. И попал в шею. Ну, что же… шею ампутировать уже невозможно. Во всяком случае, не без того, чтобы пациент умер. Так что, офицер скончался.

— А ты не преувеличиваешь?

— Слушай. Шутки и вправду кончились. Чехословакия или Австрия. Один черт. Везде победим. Но вот попробуй удержать дружелюбное выражение лица, когда они будут устанавливать свой флаг на Бранденбургских Воротах. Может ты и выживешь.

Грюневальд скривился в деланном отвращении.

— Ну уж, нет. Просто ты у нас пораженец.

— Вовсе нет. — Очередной глоток пива. — Просто я видел глаза того силезца, который напал на меня. Чистейшей воды живая ярость. Поверь мне. Они не простят.

— Но ведь это наша обычная провинция.

Кугер только покачал головой.

— Можешь уже начать тренироваться отбивать поклоны победителям. Франция, Англия, США, Советский Союз. Тут мы везде победим. Только поляки нам не простят, — повторил он в очередной раз. — Подпишут договор с дьяволом, за который заплатят всем, что у них есть. Но не простят. Этих сукиных сынов я знаю.

— А… слова.

— Ты так считаешь? Тогда вспомни-ка, откуда взялась твоя фамилия.

— О, Господи. Ну, и откуда?

— От битвы под Грюнвальдом. Кто-то из твоих предков должно быть сложил там голову. Постарайся не разделить его судьбы.

Они прервали разговор, чтобы официант мог собрать посуду после завтрака.

— Вот как слушаю тебя, так начинаю бояться того, что вообще живу, — продолжил Грюневальд через какое-то время.

Кугер поглядел приятелю прямо в глаза.