Все напряженно молчали, только Солиман рассказывал свои африканские истории, уже третью подряд, стараясь утопить в потоке слов неприятное ощущение от тяжелых взглядов, которыми обменивались Камилла с Адамбергом, Адамберг с Лоуренсом, Лоуренс с Камиллой. Комиссар порой поднимал глаза на Лоуренса, и во взгляде его сквозило мучительное сомнение. Все, он сдается, решил Солиман. Он решил бросить свою реку. Адамберг опустил голову под неприязненным взором канадца и стал рассматривать тарелку, словно его внезапно заинтересовали узоры на фаянсе. Солиман продолжал рассказывать историю про сложные взаимоотношения мстительного паука и пугливой птички, не зная, как из этого выпутаться, потому что он никак не мог придумать конец.

— Когда болотный бог увидел, что птенцы лежат на земле, — произнес Солиман, — он страшно разгневался и пошел искать сына паука Момбо. «Я знаю, это ты, сын Момбо, перегрыз своими мерзкими челюстями ветки дерева, — грозно промолвил он. — Отныне ты больше не сможешь грызть древесину, зато из твоего зада будут тянуться длинные нити. И с помощью этих нитей день за днем ты будешь связывать ветки и оставишь в покое птиц и их гнезда». — «Ни черта!» — прорычал сын Момбо…

— God, — прервал его Лоуренс, — ничего не понял.

— А эти истории и не надо понимать, — тихо сказала Камилла.

К половине первого с Адамбергом остался один Солиман. Юноша предложил довезти комиссара до гостиницы, но тот отказался, потому что поездка на мопеде оказалась слишком мучительной для его раненой руки.

— Не волнуйся, я пешком дойду, — успокоил он Солимана.

— Но это ведь восемь километров.

— Мне нужно пройтись. Я пойду короткой дорогой, через поля.

Взгляд Адамберга блуждал где-то далеко, и Солиман не осмелился ему перечить. Иногда комиссар становился отрешенным, словно уходил в другой мир, и в такие минуты никто не жаждал составить ему компанию.

Адамберг свернул с шоссе и зашагал по тропе между полями молодой кукурузы и льна… Ночь была ясная: ветер, поднявшийся еще с вечера, прогнал все облака на запад. Рука на перевязи побаливала; комиссар медленно шел вперед, глядя под ноги, на извилистую белую ленту каменистой тропы. Вскоре он очутился на равнине и направился в сторону Мондидье, ориентируясь на шпиль старинной колокольни, вырисовывавшийся вдали. Он все никак не мог понять, что именно так поразило его нынче вечером. Может, он стал хуже соображать после этой истории о реке, спутавшей все его мысли. Но он же видел все своими глазами. Смутная идея, только что маячившая на границе его сознания, внезапно приобрела реальную форму. Он увидел. И странное дело об оборотне, где все рассыпалось и скрипело, словно шестеренки в неисправном механизме, в один миг пришло в плавное, размеренное движение. Нелепая гибель Сюзанны Рослен, неизменный маршрут, Красс Плешивый, ногти Массара, волоски из волчьей шкуры, отсутствие креста на месте последнего убийства — все встало на свои места. Углы, постепенно сглаживаясь, превратились в ровный, ясный, очевидный, единственно возможный прямой путь. Адамберг хорошо его видел: это был рассчитанный с дьявольской точностью, вымощенный страданиями и жестокостью маршрут, продуманный почти гениально.