– А кому отошли зубы после Франсуа-Дидье, ведь их передавали от отца к сыну?

– Нашему Франсуа Шато.

Адамберг улыбнулся.

– Вот, – сказал он. – Тебе кажется, это реально? Логично?

– Да.

– Значит, от Робеспьера все же что-то осталось.

– Ну, в музее Карнавале хранится прядь его волос.

– Но зубы – это другое дело. Ты заметил, что Шато, играя Робеспьера, все время повторяет один и тот же жест?

– Моргает?

– Нет, рукой. Он постоянно дотрагивается до своего кружевного жабо. Он носит на груди этот медальон. Зуб даю.

– Не самое удачное выражение.

– Ты прав. И стоит ему надеть медальон, как он становится Робеспьером, чувствуя прикосновение его зубов к своей коже. Я уверен, что на работу в отель он его не надевает. А вот в детстве его наверняка заставляли носить этот талисман. Благодаря ему он полностью перевоплощается в своего пращура, даже физически. Шато становится им на все сто.

– А когда он убивает, если убивает, то надевает медальон с зубами?

– Непременно. И убивает тогда уже не Шато, а Робеспьер, а он очищает, предает казни. Вот почему мне кажется, что в данном случае парик был лишним. Он совершенно в нем не нуждается. Шато располагает куда более мощным инструментом, чем обычное переодевание.

– Но Робеспьер никогда не появляется без парика. Ты можешь себе представить, чтобы Шато натянул на голову чулок? Женский чулок на голову Робеспьеру?

– Что-то в этом есть, – сказал Адамберг, откидываясь назад и скрестив руки.

– Он одержим до такой степени? – Вейренк, подняв глаза к потолку, снова ударил костылем по плиточному полу.

Наступило молчание, и Адамберг долго не нарушал его.

Он смотрел перед собой в пустоту, но видел только густой туман, туман афтурганги. Внезапно он схватил Вейренка за руку.