– Понимаю, – сказал Вейренк через мгновение. – Нет, я их не выброшу. Я просто не смогу их выбросить.

– Не забывай при этом, что ты не робеспьерист. Ну?

– Не важно. Не выброшу.

– Ты их оставишь себе, – подтвердил Адамберг, хлопнув ладонью по столу. – Разумеется, ты их оставишь себе. Хотя бы ради того, чтобы не совершить кощунства, кинув их на съедение собакам. А потом, гражданин хирург, когда Робеспьер будет уже мертв, когда его тело будет засыпано известью, чтобы он уже никогда не восстал из гроба, что ты сделаешь? Куда денешь его зубы?

Вейренк ненадолго задумался, отхлебнул портвейна и переместил больную ногу.

– Я обычный хирург, не робеспьерист, – повторил он для самого себя. – Ну, несколько месяцев спустя я отдам их на хранение кому-нибудь, для кого они имеют чрезвычайно важное значение. Тогда они точно не пропадут.

– Кому? Помоги мне, я не знаю.

Вейренк снова сосредоточился и на сей раз что-то долго вычислял на пальцах и качал головой, словно оценивая возможных кандидатов и решая, не вычеркнуть ли их из списка.

– Той, что всю жизнь любила его до безумия. Вообще-то было две таких женщины. Мадам Дюпле, его квартирная хозяйка, и Элеонора, одна из ее дочерей. Но мадам Дюпле повесилась в тюрьме после казни Робеспьера. Остается Элеонора. Да, я отнесу зубы Элеоноре. Она его боготворила.

– И что с ней стало?

– Она чудом избежала последовавших за казнью репрессий и прожила еще лет сорок. Но без него ее жизнь была безрадостной. Почти полвека она провела затворницей со своей сестрой, по-моему. И до конца своих дней носила траур.

– Значит, у нее не было детей?

– Конечно нет.

– Представь, что ты – Элеонора.

– Как скажешь.

– Сосредоточься.

– Хорошо.

– Неужели ты так и умрешь, Элеонора, после сорока лет поклонения своему кумиру, даже не вспомнив про его зубы?

– Ну уж нет.

– Тогда кому же ты их передашь, когда почувствуешь, что стареешь?