Он не знает, что бой все равно уже проигран. Не слышит, как где-то снаружи, на четырехметровой высоте, прямо напротив Машиной спальни лопается прогоревшая труба. Струя жидкого пламени бьет в деревянную стену, прожигает в ней огромную рваную дыру и хлещет внутрь, в беззащитную комнату; и огонь, дождавшийся наконец своей свободы, принимается жрать без разбора: толстую портьеру с цветами и птицами, полированный подоконник, и брошенный на полу чемодан, и резную спинку кровати, и набитые пухом лавандовые подушки. А потом, не наевшись, течет по стене вниз, на первый этаж.

Две дюжины датчиков дыма на втором этаже передают страх по цепочке и будят друг друга, издают невыносимый истошный визг, от которого восемь спящих людей, проснувшись, как будто проваливаются еще глубже, внутрь кошмара, в тьму и ужас, скатываются с постелей и кричат от боли, ошпарив босые ступни кипятком. Незнакомые комнаты крутятся вокруг них, меняя расположение дверей и окон, мебель бросается под ноги, дверные ручки выскальзывают из-под пальцев. Дом в ярости. Умирающий, возмущенный, огромный, он скрипит и стонет, хлопает оконными рамами и брызгает стеклом и, кажется, горит сразу весь, сверху и снизу, как будто нарочно ускоряя теперь свою смерть, как мстительный деревянный «Титаник», намеренный утащить за собой на дно всех своих неблагодарных пассажиров.

Лакированная лестница залита водой и сопротивляется дольше стен не затем, чтобы спасти полуодетых, насмерть перепуганных семерых и позволить им добраться до выхода, а просто потому, что во всякой битве наступает момент, когда армия распадается на отдельные оглушенные хаосом единицы, которые не слышат приказов и не помнят о целях. У дома, поддавшегося пожару, больше нет единой воли, он ошибся; он слишком для этого велик. Нервные окончания отказывают одно за другим, контроль потерян, и каждая его часть теперь сама по себе, старается прожить как можно дольше.

Что может сделать дом, который знает, что обречен: обрушить горящие потолочные балки в гостиной, потому что им уже все равно. Вдохнуть поглубже разбитыми окнами и впустить кислород, необходимый огню. Отдать ему свои гобелены, и пропитанные маслом охотничьи натюрморты, и скатерти, и диванные подушки, подбросить три с половиной сотни никем не читанных, пылящихся в библиотеке книг. Дернуть барными полками и сбросить на пол слабые бутылки, наполненные сорокаградусным алкоголем.

Что могут сделать люди в ответ: бежать.

Лестничные перила горят, коридор второго этажа превратился в гудящую огненную трубу, но мокрые ступеньки еще упорствуют, держатся, еще не желают умирать. Прихожая наполнена едким дымом до краев, до самого потолка, но огня пока нет, он весь остался у них за спиной, потому что дом огромен, и даже очень голодному огню нужно время, чтобы сожрать его целиком; и это значит, у них есть фора. Небольшая, чтобы только нащупать дверь и вывалиться наружу прежде, чем неразборчивая стихия доберется до них и проглотит просто так, заодно с дубовым паркетом, бумажными обоями и сушеными оленьими головами. Равнодушно, не лично, не чувствуя вкуса. Да, у них в самом деле есть фора, но семь человек – слишком много для крошечной каморки, туго набитой куртками, обувью и паникой, где нет ни света, ни окон, ни воздуха, ни надежды. Запертые каждый внутри своего персонального страха, они бьются, как рыбы в тесной банке, толкаются и топчут друг друга. И когда тяжелая дверь все-таки распахивается, выплевывая наружу тромб копоти и жара, это происходит не оттого, что им удалось взять себя в руки; просто Петя, чернолицый и дымящийся, наконец оставил свою обреченную битву и вернулся за ними.