Физическая боль от содранной кожи ненадолго притупила душевную. Но Мотя хотела распарить свое уродливое тело еще больше, чтобы можно было соскрести все до белых костей.

– Это я оклеветала Гудасова.

Маша ладонью втирала прохладный крем ей в спину. Мотя не знала, от чего ей легче: от крема или от того, что она впервые смогла проговорить это вслух.

– Зачем, Мотя? – спросила Елина без всякого осуждения.

– Я была безобразная. Никому не нравилась. Даже учителя меня игнорировали: тупая Губанова, что с нее взять! А тут вдруг Андрей Ильдарович – такой добрый, такой заботливый… Не знаю, с чего я решила, что нравлюсь ему. Но это было такое счастье!

Мотино лицо вдруг осветилось мимолетной улыбкой. Даже этого короткого мига оказалось достаточно, чтобы Машу озарило сиянием чужой любви и она осознала, кем стал для отверженной девочки, бывшей для всех лишь предметом насмешек, единственный расположенный к ней взрослый человек.

– Я старалась заниматься как можно хуже, – сказала Мотя, уставившись на свои ладони. – Понимаешь зачем?

– Чтобы он дольше тебя тренировал?

– Да! Я хотела, чтобы это продолжалось до конца школы! И мне казалось… Я думала…

«Ты думала, он тоже этого хочет. А потом Гудасов объявил, что с него хватит».

– Он сказал, я на большее не способна. – Бесцветный Мотин голос звучал еле слышно. – Что он сдается. Опускает руки. Говорил, что это он виноват, но я-то понимала, что это на самом деле означает… Он больше не хотел меня видеть.

«И тогда ты сделала самое ужасное, что подсказывало тебе оскорбленное самолюбие».

– Я не представляла, что потом начнется такое! Что его затравят! Что тебя… обвинят… и тебя тоже…

Последние слова Матильда выкашливала из себя.

Маша присела перед ней на корточки, и та закрыла лицо багровыми ладонями. «Бедная, бедная моя Мотя. Почему нельзя вернуться на двадцать лет назад, встряхнуть твоих родителей за шкирку: любите, любите сильнее свою дочь, с любовью нельзя переборщить! Почему нельзя прикрикнуть на Гудасова: что ты творишь? Неужели ты не видишь, как она смотрит на тебя? Где твое чутье?»

Почему нельзя остановить Рогозину? «Жри свой бутерброд!» Маша до сих пор помнила общий дружный хохот. «Я не смеялась. Но я ничего не говорила тем, кто смеется».

– Я тебе все испоганила, – глухо сказала Мотя. – А уж Гудасову…

– Мотя, послушай, – тщательно подбирая слова, начала Маша, стараясь подражать интонации Макара, – ты, конечно, центр вселенной, пуп земли и все такое. Но надо бы и меру знать в своей мании величия.

Мотя отняла руки от лица. Покрасневшие от лопнувших сосудов глаза остановились на Маше.