– Я – пуп земли? – прошептала она. Даже удар хлыстом не поразил бы ее сильнее, чем несправедливое обвинение. Она – пуп? Она – ничтожество!

– Пуп, – упрямо повторила Маша. – Это ты так думаешь. Полагаешь, достаточно подростку написать анонимное письмо – и все, жизнь оклеветанного человека сломана? Разве больше в этом никто не участвует?

– Ты о чем?

– О журналистах, кропавших статейки! О школе, которая не заступилась за своего педагога с прекрасной репутацией. О придурковатых мамашах, которым только и требовалось, чтобы кто-нибудь крикнул: «Ату его!» – Маша в гневе повысила голос. – О тех шакалах, которые избили пожилого человека на основании одних лишь пасквилей в газетах!

Мотя часто заморгала.

– Хватит присваивать себе все лавры, Матильда! Где был директор школы, когда у него под окнами бесновались истеричные дуры? Где были те самые ученики, с которыми он столько лет нянчился как с родными?! А милиция, не желавшая искать ублюдков? А родители школьников?

– Они не хотели связываться с педофилом!

– Черта с два! – гаркнула Маша так, что Мотя вздрогнула – она и не догадывалась, что в Елиной может прорезаться такая голосина. – Про ту мелюзгу все знали, что они врут! Просто никому не захотелось копаться в дурно пахнущей истории!

– Потому что была анонимка! – завопила в ответ Мотя. – Моя, моя анонимка!

– И ни одного доказательства! С каких пор анонимные письма – это готовый приговор?

Маша перевела дыхание.

– Я не хочу сказать, что ты не виновата. Ты виновата, Мотя. Это был плохой поступок, бесчестный. Но ты не смеешь взваливать на себя всю ответственность за то, что в конце концов случилось с жизнью Гудасова. Те люди, которые хором приговорили его, виновны не меньше тебя.

Она дружески взяла в свои руки ее ладонь – теплую, мягкую от впитавшегося крема.

– И прекрати себя грызть. Столько лет самоедения – достаточная расплата за одну подростковую анонимку.

– А за тебя? – шепотом спросила Мотя.

Маша нахмурилась, не понимая.

– Когда обвиняли тебя, я молчала. А тебя… тебя выгнали из секции! Я знаю, мне Стриж говорила! Ты потом заболела! Я видела, как ты плачешь, я хотела тебя утешить, но… но… Я струсила! Я боялась!..

«Ну конечно, она боялась, – подумала Маша. – А после того, как Гудасов попал в больницу, признаться стало и вовсе немыслимо. Это означало расписаться в том, что из-за тебя его уволили, из-за тебя избили, травили, пытались сжечь. Неподъемная ноша даже для очень бесстрашного взрослого. А тем более – для перепуганного подростка».

– Я все знала и ничего не сделала!

Мотя забрала у Маши ладонь. Она держала ее так, словно это была не ее собственная рука, а стухшая рыбина.