Я отмою стены, найду врача для своей больной сестры. Кости младенцев, которых она родила, оставлю там, где они покоились до сих пор. Русский никому не расскажет об этом.

Ветер усиливается, гонит меня с моего места. Подталкивает: иди, займись домом! займись своей жизнью!

Я встаю и впервые понимаю, что наконец-то могу не оборачиваться. Дыхание отца каждую минуту обжигало мне затылок. Даже в полной тишине меня догонял его смех, его сиплый шепот. Теперь он исчез, развеялся навсегда.

Какое счастье – позволить себе не оглядываться. Ни на отблески пожара, ни на свое прошлое, ни на других людей.

Нет кузнечика в траве. Жаба ползет, тяжело волоча свое грязное брюхо; от нее разит тиной и зловонием жирных болот; она крутит головой и открывает пасть, словно задыхаясь от ненависти. Но нет кузнечика в траве. Где он? Исчез. Быть может, укрылся в поле среди голубого цикория и ромашек. Или мчится по зеленым холмам. Или стоит на скале, заложив тонкие лапки за спину – глупый, свободный, живой.

Возле нашего дома заплаканная Мина сидит у ворот, прямо в пыли. Она смотрит на меня, и я вижу по ее глазам, как ей одиноко и страшно.

Я опускаюсь рядом с ней. Протягиваю перед собой кулак. Внутри слабо щекочется.

Я разжимаю пальцы. Хрупкое существо на моей ладони замирает, словно ошеломленное внезапной свободой.

– Кузнечик, – говорю я. – Смотри. Кузнечик.

Мина вздрагивает от неожиданности, услышав мой голос.

Кузнечик с силой отталкивается от моей руки и по огромной дуге уходит в вышину.