— Это просто шутка. Он скучал, у него было много свободного времени, вот он и решил проверить, как к этому отнесутся люди в сети. Это все.

— А волчий капкан на чердаке? А дыры в стенах? Видеоняни? Все это тоже шутки?

— Не знаю. Не помню. Дыры в стенах возникли сами собой — дома построены паршиво, вот и разваливаются на части… Видеоняни — это просто Пэт играл с детьми, они хотели проверить…

— Миссис Спейн, послушайте — мы сейчас одни. Я ничего не записываю. Я не зачитал вам ваши права. Все, что вы скажете, не может быть использовано против вас.

Многие следователи часто так рискуют, делая ставку на то, что если подозреваемый заговорит однажды, то во второй раз уже будет легче, или что непригодные для суда показания помогут найти то, что можно использовать. Я не люблю рисковать, однако в тот раз у меня не было времени и выбирать не приходилось. Дженни никогда не признала бы свою вину в официальной обстановке. Я не мог предложить ей того, что было бы ей нужнее чудесной прохлады бритвенных лезвий, очищающего огня инсектицида, зовущего моря. Все, чем я мог ей пригрозить, было для нее не страшнее мысли о пятидесяти годах, прожитых на этой Земле.

Если бы в сознании Дженни шевелилась хоть малейшая надежда на будущее, она бы вообще не стала мне ничего рассказывать — не важно, грозила бы ей тюрьма или нет. Но я знаю кое-что о тех, кто готовится покончить с собой: они хотят, чтобы люди знали, как все вышло. Возможно, они хотят знать, что последний фрагмент их жизни сохранится в чьей-то памяти и после того, как они станут землей и водой. Возможно, они просто хотят сбросить этот пульсирующий, кровавый груз кому-то на руки, чтобы он не обременял их в пути. Хотят сохранить историю своей жизни. Никто в мире не знает об этом лучше меня.

Именно это я и предлагал Дженни Спейн: возможность поделиться своей историей. Я бы сидел там сколько нужно — пока голубое небо не стало черным, пока за холмами в Брокен-Харбор не погасли ухмыляющиеся фонари из тыкв, пока не загорелись бы дерзкие рождественские огни. Пока она говорила, она была бы жива.

Тишина. Дженни обдумывала мои слова. Дрожь прекратилась. Ее ладони медленно высвободились из мягких рукавов и потянулись к рисунку. Как слепая, она ощупывала четыре желтых головы, четыре улыбки, слово «ЭММА», написанное печатными буквами в нижнем углу.

— Зверь вылез наружу… — Струйка шепота еле пробивалась в застывшем воздухе.

Медленно, опасаясь ее спугнуть, я откинулся на спинку кресла, чтобы дать ей больше пространства, и только тогда осознал, что отчаянно пытался задержать дыхание, и теперь у меня кружится голова.