— Нервничаю?
— Да, из-за этого.
— Нет, почему я должна нервничать?
— Ты всегда нервничаешь в таких случаях, когда мы идем к кому-нибудь. А ведь это доктора.
— Какая разница кто.
— Там. — Туве показывает вперед по улице. — Третий дом слева.
Малин видит двухэтажное здание из белого кирпича с подстриженными кустами в саду, окруженное невысокой оградой.
Но сейчас ей представляется не дом, а укрепленный тосканский город, который не под силу взять одинокому пехотинцу.
Внутри тепло, пахнет лавровым листом и такая чистота, какую может навести только старательная польская горничная.
Чета Стенвинкель стоит в прихожей. Они пожали Малин руку так, что теперь ее, не готовую к столь безудержному излиянию дружелюбия, качает из стороны в сторону.
Мама Биргитта — главврач отоларингологической клиники, хочет, чтобы ее называли Бигган, «ей та-а-ак приятно на-а-аконец познакомиться с Малин, о которой они столько читали в „Корреспондентен“». Папа Ханс — хирург, хочет, чтобы его называли Хассе: «Надеюсь, вы ничего не имеете против фазана? Я раздобыл пару превосходных экземпляров внизу, у „Лукуллуса“».
«Стокгольмцы, верхушка среднего класса, — отмечает про себя Малин. — Переехали сюда, в глушь, чтобы делать карьеру».
— Вы не из Стокгольма? — спрашивает она.
— Из Стокгольма? Что, похоже? Нет, я из Буроса, — отвечает Бигган. — А Хассе из Энчёпинга. Мы познакомились во время учебы в Лунде.
«Я уже знаю их историю, — думает Малин, — а мы еще не вышли из прихожей».
Маркус и Туве скрылись где-то в глубине дома, а Хассе ведет Малин на кухню.
На стойке из сверкающей нержавеющей стали виден запотевший шейкер, и Малин капитулирует, отказавшись от всякой мысли о сопротивлении.
— Бокал мартини? — спрашивает Хассе, а Бигган добавляет:
— Только будьте осторожны. Он делает его