Прислонившись к косяку, чтобы отдышаться, я залюбовался ею. Меня вновь переполнило странное, будоражащее чувство, впервые испытанное мною в Польше. Полулихорадка, полуоцепенение.
Я вернулся в прихожую, снял плащ и отстегнул кобуру. По крыше, окнам, стенам стучал бешеный ливень.
Я устроился за письменным столом и вставил флешку в Макинтош.
Фуко был прав: Корина Маньян не собрала никакого компромата.
Ни на Манон, ни на кого бы то ни было.
Я прочитал показания Манон, снятые в Лозанне через два дня после того, как было найдено тело ее матери. Другие свидетельства, собранные в Швейцарии. Беседы с ректором университета в Лозанне, с соседями Манон, с владельцами магазинов и кафе в ее районе… Была некоторая неразбериха с передвижениями Манон, но отсутствие алиби – не основание для обвинения. Что касается профессиональных навыков, то это никак не улика.
Ободренный, я закрыл компьютер. Даже если эта рыжая еще раз допросит Манон в Париже, она не выудит из нее больше, чем в Лозанне. И свидетельство Люка не внесет изменения в расклад.
Я потянулся и поднялся, направляясь в ванную. В этот момент из комнаты послышались какие-то звуки. Я подошел к двери и улыбнулся. Манон бормотала во сне. Легкий шепот, лепет спящей красавицы…
Я прислушался, и внезапно железные тиски сдавили мне сердце.
Манон говорила не по-французски.
Она говорила на латыни.
Я вынужден был вцепиться в раму, чтобы не завыть.
Манон твердила как заведенная:
– Lex est quod facimus… lex est quod facimus… lex est quod facimus… lex est quod facimus…
Она повторяла клятву присягнувших Тьме.
Как Агостина.
Как Люк.