Увы, понять и принять это — задача, посильная не многим: одни взыскуют для себя назначения непомерно высокого, тогда как другие его попросту не ищут… Игорь Пришвин искал. И нельзя сказать, чтобы нашел. Но зато понял, что надлежит искать впредь.

Понял, правда, дорогой ценой — что ж, таков удел романтических, повторяю, героев. Но в принципе-то каждый из нас идет тою же тропой беспрестанных утрат: иллюзий, начиная с детской веры в собственное физическое бессмертие; близких — и хорошо, если только в силу естественных причин; идей, которые обманывают даже с большей легкостью, чем люди… Мы обретаем утраты, копим их, и это больно, как больно в романе Игорю Пришвину, но затем они переплавляются в опыт — главное и, может быть, единственное наше обретение. Единственное, если не считать любви. Она, впрочем, также чревата грядущими утратами…

И всякий раз, когда потерь накапливается достаточно, чтобы обернуться вышеупомянутым обретением, настает кризис, своего рода период линьки. Это неправда, будто болезненной сей процедуре подвержены лишь птицы да пресмыкающиеся. Увы, и человек, что подметил в свое время еще Бруно Ясенский. Человек тоже на протяжении жизни своей неоднократно меняет кожу, и в этот момент особенно беззащитен, хотя новая всякий раз оказывается не толще, слава Богу, но — надежнее. Через линьку мы переходим из детства в юность, затем — в зрелость и так далее; меняя кожу, выходим из потрясений, на которые так щедра жизнь… Линька — спасительное, но и тяжкое бремя, наложенное на нас природой, мирозданием, эволюцией, кем-то или чем-то еще, не знаю, и хорошо все-таки, что есть люди, в ком процесс этот протекает подспудно и неосознаваемо. Но не всем так везет. Игорю Пришвину, в частности, этого счастливого дара не досталось. Как, похоже, и его создателю.

В романе неоднократно поминается магия чисел, и потому обратиться к ней чрезвычайно заманчиво. Судите сами: эта книга вышла на тринадцатом году литературной карьеры Леонида Смирнова, если, как принято, вести отсчет от первой публикации — рассказа «Я — Пиноккио», увидевшего свет на страницах алма-атинского журнала «Заря-Арай» в мае 1990 года. В то же время «Последний и-чу» — седьмая книга автора. Согласитесь, оба числа с древности почитаются сакральными, символичными и, как теперь принято говорить, знаковыми…

Исходя из этой логики (но, впрочем, не только и даже не столько из нее), я вряд ли окажусь далек от истины, предположив, что «Последний и-чу» являет собой не просто очередную смирновскую книгу, но следствие очередного — не первого и не последнего — периода линьки: во многом роман принципиально отличается ото всего, написанного этим петербургским фантастом ранее.