«А ты вот вдумайся и напряги память. Инспектор, я гляжу, ты уже ловишь, о чем я. Ты не помнишь, как Папа Ло открыл огонь по полиции? Из этой вот самой пушки. Тридцать восьмого калибра. И бедной полиции не оставалось ничего иного, кроме как открыть встречный огонь».

«Это когда же?»

«Да вот сейчас. Огонь!»

И стреляет в меня из моего же «магнума», и пуля пробивает мне губу и вышибает начисто два зуба, ожигает язык и делает дыру в затылке, куда снаружи тут же влетает воздух, а наружу устремляется кровь; но мы всего лишь вешали двоих; да, мы вешали двоих, а пророк Гад[169] допытывался у меня, куда девалось кольцо, будто бы я что-то знаю о руках Певца; пули из «калашей» прошивают мне грудь, «вжик-вжик», как замок-молния – одна две три четыре пять шесть семь восемь, – а у себя в доме Питер Тош на коленях после того, как одна пуля влетает в рот женщине и вышибает два зуба, а Леппо приставляет Тошу ко лбу ствол и «пум», и еще раз «пум», и еще две пули человеку с радио, одна следующему, что сзади, где она остается навсегда, но это стреляют в меня, и я образую реку крови и мочи у себя между ногами, и Карлтон… Карлтон, я вижу тебя, Карлтон на ритме, а твоя жена, что сзади, обжимает мохнаткой того, кто собирается тебя убить, Карлтон! А у Певца больше нет волос; Певец разметался на кровати и получает укол от белого с гитлеровской свастикой, горящей во лбу; пуля отшибает мне палец и ставит на мне печать, как у Христа, на левой ладони; боли нет, просто мгновенный ожог тела, и таких огненных очажков во мне уже две дюжины, но воздух с присвистом мчится сквозь меня, вон как все тело свистит сквозняком; Тревор и Ллойд танцуют под пулями, они взбрыкивают, дрыгаются, дергаются, как от родимчика, пули заставляют их подскакивать, подскакиваю и я, а выстрелы трещат, как хлопушки, откуда-то издали, шея у меня разговаривает кровью, а рот не может открыться, на нем сидит ангел смерти; нет, он на плече у Певца, ангел – это белый человек, я его уже вижу и знаю, что он стоит на сцене, как Сеага и Мэнли, что обещают беднякам коврижки, а затем моя шея трещит и я вижу, как сам кружусь в танце пуль, как будто смотрю на себя в театре из верхнего ряда, который все выше, выше, и вот он уже над дамбой и морем, и высоко над семью машинами, что сейчас слетаются сюда суетливым мушиным роем; из них всех вылезают полицейские, сходятся сюда и стреляют, я уже сбитый на земле, утопаю в асфальте, а один из них стреляет и раз, и два, и три, и еще один стреляет дважды, тоже неплохо, а потом еще один – «пум пум пум» – стреляет по нам всем, козел, тоже мне фараоны и ганмены, а кто-то по рации передает о срочной операции по задержанию, и полицейских появляется еще больше, все отдают каую-то дань, а один целит мне в шею и «пум», другой целит в колено и «пум», третий мне в яйца и «пум», почему за все это время не проехала ни одна нормальная машина, а только полицейские, они заблокировали дорогу еще издали, потому как знали, что еду я, видно, у них в гетто есть осведомитель, и он им сказал, что я еду, у Тревора не осталось лица, у Ллойда вскрыты живот и грудь, у меня расколота голова, а сердце все еще стучит, и тут ко мне склоняется еще один полицейский, и говорит «это тебе за Сиберта», и стреляет мне прямо в сердце, и оно лопается и мертвеет, тогда он встает и идет обратно к своей машине, а другие полицейские расходятся по своим, а я поднимаюсь все выше, выше, но я все еще на дороге и могу видеть их всех в строю полицейских машин, они покидают меня и уезжают под вой сирен, так что люди перед ними расступаются под вой единственного зверя по имени «сирена», который змеится всю дорогу до квартала, где располагается офис министра безопасности, который они опоясывают и едут круг за кругом, громко и развязно смеясь, а я вижу и все, что сверху, и все, что снизу, и все, что происходило десяток лет назад – Питер Нэссер с первым стволом в 1966 году, и мы берем к себе Джоси Уэйлса, и как я по ошибке убиваю того школьника, и что происходит в сером месте, как будто я могу что-нибудь сделать и все это изменить, если только крикну достаточно громко: «Рвите и мечите, не слушайте, бомбоклат, идиота расту, который просто сосет вам кровь через трубку с “травкой”, рвите-мечите и не давайте нацистам к себе прикасаться!»; но вот белый человек стоит через дорогу – белый, которого я знаю и не знаю, и он смотрит через пустырь рядом с дорогой, там мелкое болотце, а в нем плавает шофер, крови от выстрела нет, хорошо, значит, крокодил на него не набросится, а он плавает, плавает и плавает, и вот его замечает рыбацкая лодка и проворно подъезжает подобрать, и он залезает в нее и трясется и завывает, что он всего-то водил такси, и рыбак отплывает, а я уже не на канале и не вершу суд, я там вовсе и не был, это закончилось с год назад, и все закончилось больше года назад, и все, что имело место между выстрелом мне в голову и выстрелом мне в сердце во мгновение ока; все то последнее, что я сделал в своей жизни, разворачивается и прокручивается разом и тогда, и сейчас, одно за другим и все враз, но вон он Тревор, все еще исходящий кровью, и Ллойд с бурлящей в горле смертью, и я, почтенные джентльмены. Вон он я.