Рыбаки, подобравшие меня, были моими старыми приятелями, знавшими меня с детства. Однако даже они в первые мгновения не узнали меня — как невозможно узнать выходца с того света. Волосы мои, еще накануне черные как смоль, стали, как вы сами видите, совершенно седыми. Говорят, будто и лицо мое резко изменилось, хотя самому мне судить об этом трудно. Позже я рассказал им обо всем, что случилось со мной и моими братьями, но они не поверили мне. А теперь я рассказываю эту историю вам, но по-прежнему сомневаюсь, что вы поверите мне больше, чем лофотенские рыбаки. 

Перевод К. Бальмонта

Перевод К. Бальмонта

Поместье Арнгейм

Поместье Арнгейм

Как нежная красавица во сне Чуть смотрит в небо, очи закрывая, Волшебный сад светился в тишине. Лазурь небес блистаньем согревая, Кругом вставала сеть цветов живая. На ирисах, сомкнувшихся толпой, Роса дышала светом и мольбой, Как дышат звезды в вечер голубой.

От колыбели до могилы в паруса́ моего друга Эллисона дул попутный ветер процветания. Слово «процветание» я употребляю здесь не в сугубо мирском его значении, а в качестве синонима понятия «счастье». Человек, о котором я говорю, казалось, был рожден для того, чтобы наглядным образом предвосхитить идеи Тюрго, Прайса, Пристли и Кондорсэ и стать примером того, к чему стремились всевозможные перфекционисты[87]. По моему мнению, недолгая жизнь Эллисона опровергала догму о существовании в самой человеческой природе некоего скрытого начала, враждебного блаженству. Внимательное исследование его жизни также дало мне понять, что нарушение простых законов гуманности — это и есть главное несчастье человечества, что мы обладаем крайне неразвитыми началами, способными принести нам довольство, и что даже теперь, при нынешнем невежестве и безумии всех размышлений о социальном устройстве, существует вероятность, что отдельный человек, при наличии необычных и крайне благоприятных условий, может быть счастлив.

Мнений, подобных этому, придерживался и мой молодой друг. Поэтому следует принять во внимание, что ничем не омраченная радость, которой отмечена его жизнь, была в значительной мере заранее обусловлена. И в самом деле: если бы мистер Эллисон располагал меньшими способностями к бессознательной философии, которая порой с большим успехом заменяет жизненный опыт, он обнаружил бы себя самого, вместе со своей невероятной жизненной удачей, посреди того водоворота горя и бедствий, который неизбежно разверзается перед людьми хоть сколько-нибудь незаурядными.

Но я вовсе не ставлю своей целью сочинение трактата о счастье. Идеи моего друга можно изложить в нескольких словах. Он допускал лишь четыре простых основания, или, вернее, четыре условия блаженства. Главным условием он считал (странно, не правда ли?) всего лишь физические упражнения на свежем воздухе. «Здоровье, достигаемое иными средствами или способами, — утверждал он, — недостойно называться здоровьем». Он приводил в качестве примера чистого блаженства охоту на лис и указывал на землекопов как на единственных людей, которые в целом могут справедливо считаться счастливее прочих. Вторым условием была женская любовь. Третьим, и наиболее трудно осуществимым, — презрение к честолюбивым помыслам. Четвертым — цель, которая требует постоянного к себе стремления. Эллисон держался того мнения, что степень достигнутого счастья пропорциональна духовности и возвышенности этой цели.