— Ты будешь с ним жить, пока я не умру, а это настанет скоро, не обманывайся, — добавила она. — К ближайшему Рождеству.

Эмерсон ничем не ответил на столь мрачное пророчество. Племянник тетушки Муди, как и прочие ее друзья и родственники, давно уже привык к этой озабоченности кончиной. Саладин,[124] говорят, имел привычку брать с собой в битвы погребальный саван — он был его знаменем. Тетушка Муди всю жизнь занималась тем же: шила себе саван, потом ей становилось жаль, что он будет лежать до ее смерти, и она его надевала вместо ночной рубашки, а то и дневного платья, пока не снашивала и не заказывала новый. С некоторых пор она привыкла спать в весьма схожей с гробом кровати, каковую соорудил для нее знакомый плотник, и тетушкины четыре фута и три дюйма чувствовали себя там вполне вольготно.

— Ты намерен преподать им уроки Данте?

— Они знатоки, тетушка.

— О, а как же твой перевод?

Эмерсон положил вилку и посмотрел тетушке в глаза, требуя объяснений.

— Мне сказала Маргарет. Говорит, это — что ж, прости мою восторженность, божественно. «Nuova Vita», верно?

— «La Vita Nuova». Новая жизнь. Сия вещь предвосхищает прочие Дантовы труды — небольшая книга, кою он писал, приготовляя себя к «Божественной Комедии», к поискам утерянной Беатриче. Именно в ней, а не в адской бездне видна та сила, что вела Дантову руку: не политика, не религия и не месть, но закрытая темница его сердца. Что ж, я вижу, мадам Фуллер так и не научилась хранить в гостиных секреты.

— От старухи с острым глазом не укроется ничто. Так почему ты их не публикуешь?

— Маргарет тоже настаивала. Приступая к сей работе, я изучил Данте, как никто иной. Маргарет повторяла, что для переводчика главнейшее — достоинство перевода. Данте не обладает поверхностным обаянием и способен привлечь читателя, только ежели переводчик сам войдет в Дантовы небеса.

— А ты чересчур хорош и не желаешь входить в эти небеса совместно с кембриджскими профессорами — в том причина, Ральф Уолдо?

— Когда бы Сократ жил в наше время, мы говорили бы с ним прямо посреди улиц, тетушка. Однако с Лонгфелло и ему подобными сие немыслимо. К нему не пробиться — дворец, слуги, бокалы для вина и парадные сюртуки. Я не любитель профессоров и предпочел бы жить, а не умствовать. Я могу допустить к себе лишь одного «Профессора» из Конкорда — пса моего соседа Чаннинга.[125]

— А совсем недавно жаловался, что тебе так не хватает притягательных умов! — настаивала тетушка.

— Да, но я уже сказал доктору Холмсу — я не стану разыскивать их в больших ассамблеях. Соберите вместе лучшие умы, и они окажутся столь нетерпимы друг к другу, столь суетны, ребячливы, а то стары, сонливы и озабочены, что не выйдет никакой академии. Слыхали историю о последнем заседании Атлантического клуба, тетушка? Когда внесли кипу свежих номеров, все принялись толкаться, желая взять себе журнал, точно там содержались ответы на все вопросы. А после расселись и стали читать каждый свой матерьял. Субботний клуб, Атлантический клуб, Союзный клуб — при мне все в них носятся со своим самолюбием.