Эмили входит глубже в поток, длинный плащ расстилается за ней по воде зыбким темным полукругом, и она становится похожа на какую-то диковинную русалку, заставляя меня с содроганием вспомнить каменных морских дев из недавнего сна.

В саду пастората, расположенного поодаль за деревьями, вдруг заливается возбужденным лаем собака, потом раздается строгий окрик. Мистер Трипп ранняя пташка, и сейчас он, несомненно, собирается на прогулку со своим постоянным спутником, жизнерадостным маленьким терьером. Возникшая перед моим мысленным взором картина — славный пастор, пусть чудаковатый и утомительно говорливый, шагает по обсаженной деревьями улочке к церкви, а его собачка носится перед ним кругами, повизгивая от беспричинного восторга, свойственного терьерам, — так вот, картина эта кажется сценой из какой-то другой жизни в другом мире, бесконечно далеком от места, где я нахожусь и где вот-вот произойдет самоутопление. Когда лай стихает, во мне просыпается совесть.

Неужто я буду спокойно смотреть, как эта женщина умирает, и не попытаюсь спасти ее? Я настойчиво повторяю себе, что так надо, так велит долг, исполнить который я поклялась. Я должна быть сурова и неумолима, как судья, выносящий приговор преступнику, и должна думать только о совершенных Эмили злодеяниях.

Однако моя решимость — решимость позволить ей осуществить намерение, с которым она пришла сюда, — начинает слабеть, а потом вдруг в голову мне приходит новая, ужасная мысль.

Не станет ли мое бездействие своего рода убийством? Не сделаюсь ли я в известном роде убийцей? У меня нет ножа или пистолета, чтобы пустить в ход против нее; нет и смертельного яда, чтобы тайно подсыпать ей; я не наложу на нее руки, чтобы удушить. Однако, если я ничего не предприму сейчас, я стану тихим соучастником ее смерти. Мысль нелепая, но она пробуждает во мне чувство вины, и оно начинает медленно подтачивать мою прежнюю решимость остаться безмолвным свидетелем сцены, происходящей перед моими глазами.

Казалось бы, я уже должна достаточно ожесточиться сердцем, чтобы не испытывать ни жалости, ни сострадания. Но нет, простое человеческое сочувствие переполняет меня, и слезы струятся по моим щекам.

Я все еще могу спасти Эмили. Я молода и сильна, а она ослаблена болезнью, измучена печалью и угрызениями совести. Я могу броситься к ней и вытащить обратно на берег, а потом уговорить бежать — неважно куда — от неизбежных последствий, ожидающих ее после того, как инспектор Галли явится к ней в девять часов, минута в минуту, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Время еще есть. Еще не поздно.